хотя я не видел к тому никаких причин, – наверное, просто так привыкла.
Я уже два года учился в деревенской школе, когда она пошла в первый класс. Мне хотелось бы сказать, что Бобе как верный страж каждое утро провожал меня до школьных ворот и там же поджидал по окончании уроков, но это было бы неправдой. В действительности он бежал со мной до пересечения нашей улицы с шоссе, садился на перекрестке и, подвывая, смотрел, как я ухожу, после чего возвращался домой и смиренно ложился возле своей конуры. Зато как он встречал меня по вечерам! Он наскакивал на меня, лизал меня в лицо, носился вокруг меня как сумасшедший и оглушительно лаял. Чтобы прийти в себя, ему требовалось немало времени.
В школу я ходил вместе с другими деревенскими ребятами, и старшие всегда приглядывали за младшими. В числе тех, кто не относился ни к первым, ни ко вторым, была Полька, которая постоянно восклицала: «О-ля-ля!» Она говорила «О-ля-ля!», если нам навстречу ехал трактор; она говорила «О-ля-ля!», если видела, что в канаве валяется яблоко; если ничего не происходило, она все равно говорила «О-ля-ля!». Она была последней в нашей школе девочкой, которая носила сабо.
Еще у нас был очкастый заика Эррье. Он объяснял нам теорию Большого взрыва, выбрасывая в воздух горсти подобранной с земли пыли, и строение Солнечной системы, располагая в нужном порядке козьи орешки разного диаметра. «Д-д-допустим, это С-с-с-сатурн…» Сейчас он инженер на «Ситроене», крупный специалист. Из моего тогдашнего немногочисленного окружения вышли два министра, один префект области и одна знаменитая журналистка. Остальные если и не были полные дебилы, то мало чем от них отличались. Странная штука – как будто в нашем медвежьем углу действовало правило: все или ничего. Или деревенский дурак, или гений. Без промежуточных стадий. По-моему, единственными, кто мог претендовать на звание обыкновенного среднего человека, были мы с Розиной.
Но главным для нас авторитетом оставался Ро-бер. «С Робером детей можно отпускать куда угодно», – говорили наши родители. Действительно, Робер мог защитить нас от любой угрозы, голыми руками сразившись с медведем или с полчищами Аттилы. В свои двенадцать лет он выглядел на шестнадцать. У него пробивались усы и ломался голос. С ним мы и правда находились под защитой, но не только. Он значительно обогащал наш словарь. Я до сих пор как наяву слышу его рокочущий бас, изрыгавший: «Пусть в жопу себе засунет, да поглубже!», «Полька, отсосешь у меня?» – или распевавший похабные песенки. Свои слова он для пущей убедительности сопровождал соответствующими жестами. В деревне болтали, что однажды его ужалила гадюка, и он, чтобы остановить распространение яда, ножом отрубил себе на ноге большой палец. Он никогда не показывал нам покалеченную ногу, как мы ни просили. Но как-то раз ни с того ни с сего вдруг сказал: «Эй, кто хочет посмотреть на мою культю?» Не знаю, что ему тогда взбрело в голову, но мы – с десяток ребят – сгрудились вокруг него и затаили дыхание. Он сел на камень и скинул правый башмак. Полька воскликнула: «О-ля-ля!» – хотя еще ничего не было