не умела плакать, у нее не были с рождения развиты слезные железы. В минуты сильной обиды или гнева ее глаза становились стеклянными и погруженными в себя, отчего резко темнели, до черноты, и Мила становилась похожа на ведьму. Видя это, сын, еще будучи маленьким, заходился в истерическом плаче и после долго вздрагивал по ночам. А муж сплевывал через плечо и «шел по девочкам» снимать стресс.
Обида на Валерия захлестывала Милу. Она вела сейчас машину на автопилоте. Со стороны ее можно было принять за «скорую помощь» или за тачку большого начальника, забывшего поставить на крышу машины мигалку. «Бэха» мчалась без тормозов, без правил, на красный свет, на «кирпич», по встречной и только чудом осталась вне поля зрения стражей дорожного порядка и не вляпалась в аварию.
– Как ты, доченька? – донесся до входящей в дом Милы голос матери, в этот момент записывающийся на автоответчик. – Позвони, как приедешь. Что-то мне тревожно на душе.
Мила без сил опустилась на пуфик в коридоре. «Ее мне только не хватало!»
В свой внутренний мир Мила не пускала никого и в детстве. А мать, как ни старалась, никогда не могла найти нужных слов, чтобы достучаться до Милы. В последние годы их отношения внешне стали более доверительными, теплыми. Во всяком случае, Мила не перебивала мать, когда та начинала учить уму-разуму. Не сказать, что Мила внимала речам старушки. Скорее, просто позволяла ей говорить, погружаясь в собственные мысли. Это было крупным завоеванием родительницы: обычно их общение заканчивалось на истерической ноте с хлопаньем дверями, боем стекла, риторическим вопросом «Зачем ты меня родила, ведь я так несчастна!» и клятвенным обещанием матери забыть дорогу в дом неблагодарной Милы.
Мать потом быстро остывала, примирялась в душе со своим несчастным чадом и пыталась понять, как такое «произведение искусства» могло уродиться у двоих крепко любящих друг друга людей?
Любовь родителей друг к другу была столь сильна, что им завидовали все вокруг. Только Мила нервничала, ревновала и вечно пыталась поссорить родителей между собой. Нашепчет, бывало, матери, что пока та у плиты кувыркается, вкуснятину разную готовит, отец торчит у пивного киоска два часа с какими-то алкашами: «Я сама видела!». И так вовремя новость эту сообщит, что у матери с противня будущий пирог выскользнет и растечется по полу. А вернувшемуся мужу придется это месиво убирать и оправдываться, что не торчал он у киоска, а стоял в очереди за билетами в театр: «Вот, достал! На завтра!». Ответом ему станет не повисшая на шее счастливая жена, а взорвавшаяся на плите банка сгущенного молока, чьи горячие капли разлетятся по кухне и попадут отцу на лицо, на руки, на лысину…
Ночью родители, утешая друг друга, пытались понять, что это было: задумка Милы или случайность? Когда такие случайности перевалили за добрый десяток, родители поняли: это – дочь! Ее рук дело! Но почему? Сошлись на ревности. Немного покрутили вопрос вокруг генов: у отца в роду были буйные предки, учинявшие дебоши по лагерям и тюрьмам. Видать, нравом