Катя и Маша стояли у окна, Липатников, прислонившись плечом к стене, смотрел в пол и теребил в пальцах папиросу.
– Я на Грушевскую, – сказал Толкачёв. – Кажется, там мой друг.
– А мы, стало быть, здесь, – с грустью вздохнул Липатников. – Жаль с вами расставаться, Владимир. Привык я к вам, вы надёжный. – Липатников снова вздохнул. – Если возникнет необходимость, вы знаете, где нас искать.
– Непременно, Алексей Гаврилович.
– И ещё я хотел бы вас попросить. Кирилл с вами уходит?
– Да.
– Приглядывайте за ним. Понимаете, это очень хороший юноша, и очень ранимый. Он поэт. А в России это многое означает. Понимаете?
Толкачёв кивнул и посмотрел на Катю. Она обсуждала что-то с Черешковым, очевидно, какой-нибудь новый медицинский вопрос. Когда Толкачёв прощался, она даже не повернулась в его сторону, и это невнимание задело его, хотя почему она должна была обращаться к нему и почему её невнимательность его задевала, объяснить себе он не мог.
Новочеркасск, улица Грушевская, ноябрь 1917 года
День повернул на вечер. Липатников предложил Толкачёву не торопиться, отложить уход до завтра, или хотя бы отобедать, а там уж можно и идти, тем более что полковник Звягин отдал распоряжение накормить и обустроить новоприбывших. Толкачёв отказался, поднял воротник плаща и вышел на улицу. Осин тоже не захотел задерживаться и выбежал из лазарета вслед за штабс-капитаном.
До улицы Грушевской они добрались в темноте. Снова пошёл снег, густой и липкий. На перекрёстках горели газовые фонари, дважды навстречу выезжали казацкие караулы. Время был позднее, казаки свешивались с коней, грозно спрашивали кто такие. Толкачёв отвечал, что прибыл с фронта по ранению и сейчас направляется в лазарет для дальнейшего лечения, а Осин – его ординарец, сопровождает. На вопрос, почему не в форме, Толкачёв криво усмехался и говорил, что по нынешним временам офицерская форма скорее доведёт до кладбища, чем до лазарета. Казаки не верили, хмурились и проезжали дальше.
Но это было в глухих переулках, где даже сугробы казались подозрительными. На центральных улицах караулов не было, а жизнь нервически искала выхода. Мчались лихачи с посвистом, хрипели двигатели автомобилей. Вдоль по бульварам прогуливались офицеры с дамами. На плечах золотые погоны, на груди серебряные шнуры и ордена. Такие картины с выводами полковника Звягина не сходились. Никто ни в кого не стрелял и никто никого не боялся. За широкими окнами расцвеченных электрическими огнями ресторанов играли оркестры, между столиками сновали официанты, сверкала позолота, кружились пары. Холёные швейцары гнали прочь от заведений публику поплоше и распахивали двери перед солидными клиентами. Казалось, для всех этих людей войны как бы не существовало. Не было октябрьского переворота, не было расстрелов на железнодорожных станциях, не было немецких полков под Киевом.
Толкачёв смотрел на это равнодушно и даже с пониманием. В феврале страна единым фронтом выступила против монархии за свободу, и вот дали себя знать побочные эффекты завоёванной