Уехал в Новороссийск. Кораблей-то у нас нет.
– А формы? Пусть даже солдатской?
– Увы. Но есть фуражка и сапоги. – Парфёнов достал всё из шкафа. – И вот ещё, – он положил на кровать револьвер и высыпал рядом горсть патронов. – Через пятнадцать минут общее построение. Поторопись.
Толкачёв осмотрел револьвер, откинул барабан, вставил в пустые гнёзда патроны, потом надел шинель, переложил во внутренний карман завёрнутый в шёлковый платок орден и крест. Затянул ремень. Хорошо, что фуражка армейская, хотя со стороны это смотрится смешно: чёрная морская шинель и армейская фуражка. Ну да теперь не до вопросов этикета.
Батальон выстроился во внутреннем дворике. Парфёнов не преуменьшал, когда говорил, что людей не хватает. Могло показаться, что на плацу стоит потрёпанная в боях воинская часть – явный недокомплект личного состава, люди в обносках, большинство вовсе в казацких чекменях и папахах, кадеты морских училищ в бескозырках и бушлатах. За подобное нарушение формы полагалось серьёзное взыскание. Но Толкачёв тут же вспомнил, что и сам одет отнюдь не по уставу. Ладно хоть оружие у всех. Правда и здесь не обошлось без накладок. Кадеты были вооружены трёхлинейками, а юнкера винтовками Манлихера и однозарядными Гра. Подобное разнообразие в бою могло сказаться не самым лучшим образом.
Перед строем стояла группа офицеров, Парфёнов представил всех.
– Штабс-капитан Мезерницкий, капитан Донсков, ротмистр Скасырский.
С Мезерницким Толкачёву уже доводилось встречаться в Петербурге. Знакомство произошло во время восстания юнкеров. Они вместе захватывали телефонную станцию, пытались удержать её. Мезерницкий произвёл тогда сложное впечатление: глаза прищурены, тонкие губы; человек, несомненно, сильный, только сила эта направлена целиком в него, а не наружу. Он поднял в атаку юнкеров на Каменоостровском проспекте, но, казалось, что вперёд его двигала не любовь к родине и не жажда к самопожертвованию, а самолюбование. Если бы в окна ближайших домов не выглядывали молоденькие барышни, весь его порыв снизошёл бы до демонстрации обыкновенного нигилизма. Тем не менее, Толкачёв обрадовался, увидев штабс-капитана, – ещё одно знакомое лицо.
Рядом с Мезерницким стоял командир кадетского взвода капитан Донсков. Лет тридцати, среднего роста, на поясе казацкая шашка. Он нервно топтался и втягивал голову в плечи, как будто замёрз. Но в сравнении со вчерашним днём, утро было тёплое; тучи по-прежнему стягивали небо, однако снег прекратился, а воздух стал настолько вязким и тягучим, что даже пар изо рта вырывался неохотно. Донсков хмурился, косился на тучи, на сугробы и вздрагивал. Наконец он поёжился и произнёс хрипло:
– Простите, господа, кажется, я простыл. Просквозило, видимо, вчера, – и обратился к Парфёнову. – Василий Дмитриевич, вы не против, я пойду, пожалуй? Очень плохо себя чувствую.
– Ступайте, конечно, – разрешил Парфёнов.
Когда Донсков отошёл на несколько шагов, Мезерницкий бросил коротко:
– Институтка.
Парфёнов не поддержал его.
– Зря ты так, Мстислав. Донсков хороший офицер.
Мезерницкий