ходить – лежал одетым на незаправленной кровати, безучастно разглядывая обшарпанные стены и потолок, и думал.
Вернее, мысли, они сами по себе, высекая одна другую, появлялись в моем сознании. Я лишь – как-то уж чересчур прилежно сопереживал тому, что мне думалось. В душе моей тоже что-то было не так, что-то было все же воспалено в ней. То ли чувство вины, то ли жалости, то ли, возможно, и оба сразу эти два чувства сострадания, мучая, болели. То ли что-то и вовсе мне непонятное… Потому как я, начав думать, правда, сразу же как-то безысходно и жалостливо об одном мальчике, которому делал бумажные пароходы, к вечеру додумался аж до того, что стал считать, что все рождающиеся дети – заведомо бесправны.
Бесправны, потому что они, когда формируются как личности, вынуждены строить себя по образу и подобию своих родителей. Ни с кем из других взрослых у них нету же постоянного душевного контакта. А среди родителей встречаются ведь такие, что было бы лучше без исключения всем, если таких родителей вообще не было на свете. Действительно, разве справедливо, что родившимся детям, ничем не провинившимся и не сделавшим ничего выдающегося – воздается по жизни не одинаково. Тем, кому повезло с родителями – бывает и ласка, и воспитание, и душевная поддержка на долгие годы. А тем, кому не повезло – ничего этого нет…
Находить хоть какие-нибудь приемлемые ответы на такие вопросы мне не хватало ни ума, ни духа. И, наверное, поэтому все последующие дни у меня продолжала сильно болеть душа. Особенно мучительно – когда ложился спать. И в моменты, когда, оказавшись не у дел, оставался с собою наедине. Что даже стало казаться, будто эта муторная, а временами – кинжально острая душевная боль уже никогда меня не отпустит.
7
Но за два дня до окончания смены в первой половине дня к нам по пути из города заехал знакомый парень, который работал на соседнем земснаряде. Парень был с продуктами, но картошки ни в ларьках, ни на базаре найти не смог – и попросил нас поделиться. Выглядел он утомленным и осунувшимся. Хихикая, пояснил, что третьего дня он уже докупал продукты, но они кончились, потому как помимо трех женщин, которые жили у нас и теперь живут у них, к ним каждый вечер съезжаются гости.
В его словах мне не почувствовалось упрека или подковырки. Но все же я отчего-то болезненно устыдился, вспомнив, как прогонял этих женщин, зная, что им негде будет жить. А со стыда засуетившись, как бы великодушно предложил парню забрать у нас всю оставшуюся картошку и помог переложить её из ящика, где она хранилась, ему в сумку. Но потом, оправившись, сам полу с подковыркой, полу с сочувствием спросил у него: и каково им с такими женщинами?
Задав такой вопрос, я рассчитывал, что словоохотливый парень подробно мне все расскажет. Но он лишь молча надул щеки и, выдувая с натугой воздух, закатил вверх глаза. После чего утомленно помолчал, отведя от меня взгляд, и стал прощаться. А когда уехал, у меня в растревоженной душе вновь образовалась звенящая муторная пустота. Я снова, как в прошлый раз, целый день из-за