Минна – всё это, считалось, само собой пришло, да не уйдет никогда. (Как бы не так).
Я с детства знал, что мы, Фогели – это аптеки. И на Синагогенштрассе, где стоял наш дом, и на Кузнечной, и на улице Хлебных лавок, везде были наши аптеки. Так нас и звали – аптекари. Это значит, что и папа мой – аптекарь Михель Фогель. Потом конечно я узнал, что он, мой папа, вовсе даже Моисей. Но это – потом. И дедушка мой, Эля Фогель, тоже аптекарь и прадедушка – аптекарь.
Одно время мне казалось, что все взрослые жители моего города, исчезнувшего в мгновенье, все поголовно или аптекари, или адвокаты, или банкиры. Да, да. Был и банк у нас, так и назывался – Фогель–банк.
Так кто же мы? Я – Веня, (как меня в школе и на улице ребята звали). Папа – Михель. Так вот, были мы обыкновенные немецкие, вернее, в те времена, прусские жители естественно страны Пруссия, которая потом стала Германией. Но всё потом. Потом.
А пока мы всем семейством чинно ходили в кирху, что на Дюрерштрассе. Или в Штайндаммовскую. Или ещё куда. Хорошо помню чудесное пение хоров в кирхе да звучание органа. Но вечерами в нашем доме вот что происходило. Отпускалась горничная Минна. Мама расставляла серебряные приборы, папа приносил из булочной хлеб – плетенку (халу). Мама зажигала свечи, все мы садились за стол. Вымытые, чистенькие. И уже знали – празднуем субботу. Правда, окна велено было занавешивать и на улице да в школе или где ещё и кому-либо об субботах не болтать.
Оказывалось, что мы празднуем «шабес», субботу, святой день у евреев. Вот таким образом я по субботам становился не немцем-прусаком, а просто еврейским ребёнком. Теперь понятно, чем, или кем мы были, Фогели аптечные. Мы были крещеными евреями, принявшими протестантство. Но остались евреями. И не только по субботам.
Вероятно, нужно немного сказать о кенигсбергских евреях. Хотя эти воспоминания и особенности жизни прошли через мою призму времени. Что там мальчику 10 лет, может запомнится.
Оказалось – может. Во-первых, мы, Фогели, были всеядны. И с удовольствием поглощали свиные сосиски. И колбасы были в почете. Но когда мама говорила, что вот этого есть нельзя – мы и не ели.
Помню, что все, и бедные, и средние и богатые в воскресные дни с сумками да кошёлками шагали на базар. Все мы хорошо знали немецкий – он же наш родной язык. Но дома мама и папа говорили на идиш и посмеивались над нами, детьми, что мы многое из мамэ-лошен4 не понимаем. Но мы быстро его осваивали. Ещё бы – почти немецкий.
Особенно легко нам давались запретные выражения. Например – тухес5. Или – шлимазл6. Да много чего мы понимали с пол-оборота.
Так вот, помогали мамам нести с базара яйца, пышки, мясо, масло, сыр. А базар шумел. Немецкий, польский, идиш, литовский – и все это шумит, балакает, ругается, смеётся. А ещё здорово, если на базаре встретишь Баську. Дочь семьи Резников. Сам Резник был спокойный, благочестивый еврей. Не крещёный. О Басе же расскажу позднее. Если вообще смогу рассказать. Жили мы на острове Кнайпхоф. Всего было три городка: Кнайпхоф, Альтштадт и Лебенихт, которые