тайные миллионеры?
– Я серьезно. Из твоих одноклассников никто не скатился до бизнеса?
– Насколько я знаю, все гордо нищенствуют.
– Как ты думаешь, семнадцать миллионов – это много для какого-нибудь банка?
– А ты решил ограбить банк?
– Для начала хочу поклянчить, а уж если не дадут…
Я почувствовала, что каменею, словно меня изнутри заливали цементом.
– Ты… пойдешь просить деньги?
– А что ты предлагаешь? – Рассердился он, и я поняла, что его самого так и корежит от омерзения. – Ждать, пока они сами придут и предложат? Так не придут ведь!
– Тихо, тихо, – я уверенно погладила его взъерошенные, жесткие волосы – брат позволял проделывать такое только мне. – Надо подумать.
– Пока ты думаешь, цены на бумагу растут!
– Что ты хочешь, – инфляция!
– Я хочу издать мою книгу, – он вдруг побледнел так, что я решила, будто его сейчас стошнит, и непроизвольно отстранилась.
Но Аркадий понял это движение по-своему и отрывисто спросил:
– Что? Считаешь это белой горячкой? Вы все думаете, что я безнадежен?
– Никто так не думает, ты же знаешь.
– Я знаю. Я действительно безнадежен. Но разве это может помешать мне издать книгу?
– Конечно, не может.
Он опять вспылил:
– Почему ты вечно со мной соглашаешься? Моей утешительницей подрядилась? Может, тебе стоило хоть разок на меня разозлиться?
– Сейчас разозлюсь, – пригрозила я, и Аркадий не выдержал, разулыбался. Он никогда не был красивым мальчиком, но радость делала его удивительно милым.
Запустив руки в густые волосы, он тихо пожаловался:
– Мне так плохо… Кажется, умереть легче.
– Никто из нас не знает, каково это – умирать.
– А вдруг и не суждено узнать? Умрешь, а там темнота. Никакого длинного коридора. Никакого света в конце.
– Приятная утренняя болтовня…
Аркадий вдруг встревожился:
– Крыска еще не ушла? Нехорошо отпускать ее без пары ласковых…
– У нее последний экзамен сегодня, – напомнила я.
– Ну, за Крыску можно не беспокоиться.
– Не такая уж она и железная.
– А кто сказал, что железная? Умная просто. Подвинься-ка.
Беззастенчиво отбросив простыню, Аркадий бережно спустил с кровати ноги и замер в томительном ожидании. Я ни разу не изнывала от похмельного синдрома, и тем не менее отчетливо представляла, как разливается по суставам злая ломота, готовая вывернуть их и расплющить; желудок ворочается у горла отвратительным сгустком, а испускаемый им яд вливается в мозг, раскаляя беззащитную кору до температуры вулканической лавы. Брат живописал свои мучения столь смачно, что я не однажды разделила их с ним. Когда он впервые заговорил о похмелье, я поверила в его писательский талант.
– До ванной дойдешь? – Я уже готова была помчаться за тазом.
– Ты называешь ванной тот убогий метровый гибрид, что позволяет умываться, не вставая с унитаза, но лишает удовольствия