не сволокли бы. Скидывай однорядку! Жена-то есть? Иль дети? Кому отыскать да похоронить – нашлось бы?
Говоря это, Федор сдернул с правой руки пострадавшего рукав однорядки, присвистнул, достал засапожник и отхватил махом рукав нарядной розовой рубахи.
– Да ты что? – возмутился мужик.
– А чего жалеть? Все равно прокушено да подрано.
Кровь шла из дырок повыше локтя – чем огораживался, по тому и пришлось зубами. Федор ловко обмотал раненое место, завязал, а руку в рукав вдевать не велел. Потом присел и сложил, как для принятия благословения, задубевшие от мозолей ладони. Хромой мужик поставил, словно на приступок, левую, покалеченную ногу, и Федор не вскинул его, а медленно поднял, давая возможность подтянуться руками за седло.
– Нет у меня ни жены, ни детей, – сказал, садясь, мужик, – однако найдется кому за меня посчитаться. Как звать-то тебя, молодец?
– А тебе на что? – Федор подтолкнул пятками конские бока и махнул рукой товарищам – задержка кончилась, гоним дальше!
– Знать, за кого свечку в церкви поставить.
– А Федором, – сообщил конюх, несколько удивившись, что спасенный благодарит его, а не Данилу. Оказалось, тот знал, что делает.
– А тебя я, молодец, и без того знаю, – сказал чернобородый мужик. – Тебя Данилкой звать, ты с Аргамачьих конюшен. Гордый ты – мимо храма идешь, лба не перекрестишь, нищей братии полушки не подашь.
В глазах у него было неожиданное озорство.
– Самому не хватает, – буркнул Данила. – Тебя самого-то, дядя, как звать?
– А Бахтияром. Что, скудно дьяк Башмаков платит-то? – и, словно испугавшись Данилиного изумления, спасенный сразу же добавил: – Ты, молодец, не бойся – я тебе, может, когда и пригожусь. Мне бы до Кремля добраться…
– А мы ведь к Крымскому броду коней гоним, – сказал Федор. – Это не по пути.
– Я могу до Кремля довести, – вмешался Ульянка. – По Остоженке да по Волхонке. Я и сам так пойти думал, коли хочет – вместе пойдем.
– А пойдем! – даже обрадовался мужик. – Я тебе калача куплю!
Данила сердился на него – он был сейчас совершенно некстати. Такую ладную беседу поломал! При постороннем о делах Аргамачьих конюшен говорить не полагается, конюшни – государевы, а человек – совсем чужой. Ишь – Бахтияр! Перс, что ли?
Этот вопрос беспокоил и Федора.
– А что, дядя, ты из крещеных? – спросил он. – Вроде и в церковь со свечкой собрался, а имечко у тебя бусурманское.
– Имя христианское у меня есть, – отвечал Бахтияр, – да по отцу звать повадились, так и пошло. Отец у меня точно был Бахтияр, да покрестился. Он на Москве ведомый гость был, Бахтияр Булгаков! И меня все за Бахтияра знают.
– А мать у тебя из каких?
– А кабы я знал! Матери я и не видывал, меня отцова родня растила.
– Гляди ты…
И это был еще не самый удивительный московский житель. Сюда сбредались и съезжались отовсюду, и из таких краев, что неведомо, в которую сторону казать пальцем.
Недолго ехали вместе, потом расстались. Ульянка соскочил