кресла магистратов один за другим стали рассаживаться смуглые и кривоногие телохранители Филиппа: поначалу боязливо и будто стесняясь, а потом – словно с цепи сорвались, почувствовав молчаливое одобрение своего и всеримского хозяина.
За спинами императора и изваяния Богини спряталась пара запасных выходов. Но эти двери были закрыты на засов: вряд ли они сегодня пригодятся…
Филипп обратил на эти запертые выходы внимание, а его охрана их почему-то профессионально проигнорировала: каждый цепной пёс самодержавия уже мыслил себя не простым стражем туловища, а державным деятелем со стремительной и блестящей карьерой.
Чьи заслуги «заслужистее»?
«Когда она меня спросила:
"Не жемчуг ли сверкает на траве?" —
Тогда в ответ сказать бы сразу мне,
Что это лишь роса, —
И с той росой исчезнуть…»
Ямабэ Акахито
Сенаторские лица и их фигуры владыку Рима не впечатлили. Его резко поскучневший взгляд стал попеременно падать то на столбы-пилястры, словно мощной рукой Атланта вдавленные в четыре угла (внутри одной из пилястр была лестница, ведущая на крышу), то на трёхъярусные ряды сенаторских кресел, то на три больших окна курии, то на высоченный потолок (благодаря которому акустика преобразовывала любой неожиданный звук, возникающий в тишине из ниоткуда, в мелкую дрожь, с непривычки рябью прокатывающуюся по всему телу Филиппа – мурашки по коже).
Взор римского властителя прогулялся по правой и левой сторонам стен, где в тени ниш укрывались скульптуры Богов, героев и прежних императоров, не развенчанных наследниками и не преданных проклятию памяти. Края углублений были обрамлены колоннами на консолях. Что за ордер был у окультуренных столбов, император не разобрал.
«Хотелось бы, чтобы коринфский. Впрочем, и ионический с дорическим сойдут! На безрыбье и рак – щука!» – вяло и не к месту подумал властитель Рима.
…В «президиуме» тем временем уже по-хозяйски расселись Филипповы телохранители. Вальяжно позакидывали ногу на ногу. Ни одного свободного места не осталось. Кому-то пришлось даже обидеться, не показывая при этом вида.
*****
Филипп Араб в который раз за день выпрямил спину, втянул живот, выпятил грудь и расправил плечи – свои он считал накачанными похлеще, чем у любого римского легионера или действующего гладиатора. И на всякий случай заявил, то ли гордо пуще прежнего подняв голову, то ли высокомерно задрав к потолку нос:
– Любая критика императора в столь трудное для страны время – это особо тяжкое преступление! Тяжелейшее! Тяжелей не бывает! Нет у прилагательного в латыни такой сравнительной степени, которая если уж не зеркально, то адекватно могла бы отразить эту «тяжелейшесть»!
– Время не трудное, а счастливое – мы же вас лицезреем! Вот не созерцали бы, было бы трудным! – нашёлся один из сенаторов (Филипп не всех мог идентифицировать в лицо, а вернее – почти никого, но этого