в стороны, с открытым ртом и застывшим взглядом вытаращенных глаз.
Он еще раз посмотрел на первые фотографии, вызвавшие у него приступ тошноты, и теперь понял: то, что он принял за огромную резаную рану на теле, было в несколько раз увеличенным изображением небольшого надреза у самой подмышки со стороны груди, и надрез этот кто-то сделал специально, очевидно, уже после смерти брата, чтобы вложить туда яйцо богомола.
– Оно... живое? – не сразу справился со словами Платон.
– Яйцо? – наклонился к нему Птах. – Понятия не имею. Если вас это интересует, могу спросить в лаборатории.
Тут же, словно это в данный момент было самым важным, Птах подвинул к себе телефон и набрал номер. Платону Матвеевичу стало не по себе, он уже и не рад был вопросу, понятия не имел, зачем спросил о яйце богомола, и подумал, что может быть всего два варианта: яйцо живое или – неживое, вот и все.
– Что вы говорите? – удивился Птах и, выслушивая какие-то объяснения, сделал из своего рта подобие куриной гузки – выпятил губы и сжал их, словно собираясь подуть.
Он сидел на столе у самого монитора, расставив ноги и беспечно болтая ими иногда. Платон покосился на запыленные и изрядно поношенные ботинки маленького размера. Потом на свои – огромные, дорогие, итальянские, сшитые на заказ три года назад, но надевавшиеся им только в исключительных случаях. Он задумался, почему сегодня надел выходные ботинки, и зачем ему рассказывают странные подробности смерти брата, которого он не видел... восемь? Девять лет.
– Вы не виделись с братом лет десять, так ведь? – словно подстерег его мысли Птах, опуская трубку на аппарат.
– Да... С некоторого времени я не поддерживал контакт с ним и ничего не знаю о его жизни.
– Так уж и ничего? – не поверил Птах. – Газеты небось читаете. И криминальные сводки по телевизору могли видеть.
– Девять лет назад меня вызвали в управление делами и дали подписать бумагу, по которой я должен был сообщать о каждом контакте со своим братом. С того самого момента мы и не общались.
– Скажите, какой благонадежный бухгалтер! – повысил голос Птах. – Бумагу он подписал! А мне думается, что вы перестали встречаться с братом совсем по другой причине.
– Мы говорили не о причинах нашего с ним отчуждения. Мы говорили о сроках, – мягко заметил Платон, обратив внимание, что от крика лицо Коли Птаха покраснело еще больше, а кончик носа побелел.
– Даже и не знаю, сможете ли вы узнать своих племянников за эти девять лет отчуждения, как вы изволили выразиться, Платон Матвеевич, – вдруг произнес Птах, поболтав ножками.
– Смогу, – пожал плечами Платон. – У меня есть их прошлогодние фотографии.
– И как вам эти сиротки? – не унимался Птах.
– Тогда они еще не были сиротами, – осторожно ответил Платон, – но в их прошлогодних лицах на фото интеллекта отслеживалось мало. Больше упорства в достижении цели.
– Да-да-да! – подхватил Птах. – Упорство с налетом умственной отсталости.