вскочив и оттолкнувшись от каменной глыбы. Молниеносно двигаясь в тумане, зажмуривая веки от усиливающегося колкого ветра, претерпевая мучительную боль, сковывающую оледеневшие пальцы рук, он карабкался, превозмогая ничтожность бренного тела, волею преломляя немощь, ведая: плоть преклонится пред изничтожающим мыслимые преграды духом, едиными, по сути, став. Его длани ухватились за край вершины.
Небо очистилось, и Тандрод исполнило насыщенно холодным светом не скрываемое ни завесой облаков, ни колонной скал солнце, рассеивающее тень призрачности и тьмы. Лучики света снизошли на чувственные лепесточки приклонившегося в стеснении пред огромным миром подснежника, желавшего раскрыться и явить ту красоту, которая чужда, то милое очарование, которое не привораживает души, подчиненные мертвенным умам без духа.
Время ленивым потоком несется в неведомом направлении – не оглядываясь, не приостанавливаясь, нескончаемо от начала продвигаясь, незримо, неустанно, послушно исполняя предназначение, к концу приводя живое, ожидая окончания, освобождения и заповедуемого долга разрешения.
Так и подснежник сгорбленно стоял, окруженный белизной леденящей усыпальницы и разобщенной контрастностью возводимого некогда давно к радости, а ныне упокоенного в муке селения, разрушенного людским хотеньем и безудержной неумолимостью властителей Темной стороны.
Цветок ощутил присутствие. Иное. Не сродное ни с чем; то присутствие, что вселяет мысль именно о сочувствии и любовании подснежником. Чувств настолько незнакомых и столь явных теперь, что он повернулся и улицезрел опустившегося на одно колено, всматривающегося в него невероятно высокого и огромного человека.
Долог был взор. Ярок и добр. Единственно подснежник жизнью пылал. Но неведомый странник улицезрел нечто неподалеку, повернув главу, встал и устремился к незаметному комку, снегом осыпанному. Была то девочка, совсем дитя, годов шести на вид, бледна и мала. Скотт дланями необъятными поднял от земли юное создание, нежданно пришедшее в себя и голубыми чистейшими очами воззревшее на недруга иль спасителя своего.
Еле слышно, почти что шепотом, с трудом смотря, она отрывисто произнесла:
– Кто ВЫ?
– Не бойся, все хорошо, – как возможно мягче произнес он. – Где твой дом?
Лицо дитя переменилось, исказилось ужасом, будто в памяти всплыл образ ужасного сна; маленькие белоснежные ручонки ухватились за края плаща у грудины, и голос ослабленный, гонимый страхом, сбивчиво возвестил:
– Прошу вас, спасайтесь! Они придут вновь; я осталась одна, они возвратятся, – и, запнувшись, она вскрикнула: – Брат!
И неистово разрыдалась, прижавшись к Ринтеру изо всей силы, как утопающий цепляется за последний оплот надежды.
Скотт Ринтер смутился; чужда и позабыта была им и не видана долгие годы ласка, и сей плач эхом рассеивался в бездонной пустоте его души, опаленной страданьем.
«Чернь, доколе сгущаться на свете