ная и гладь небесная, и есть только два цвета – синего неба и пожелтевшей степи. По лицу и ногам ластится горячий сухой ветер, дующий всегда с востока, с равнины. Степная тишина оглушает, ошарашивает и неизменно вызывает щемящий восторг и чувство нерушимой, забытой в суете цивилизации собственной принадлежности матери-природе, отчего, бывает, у некоторых закипают слезы и приходит просветление.
Застигнутая позабытой степью врасплох Катерина остановилась, пытаясь объять открывшуюся даль, потом обрадовалась этой встрече, закинула руки за голову, вдохнула полной грудью и вспомнила, что это самый лучший, лечебный воздух, в августе он пахнет сухой лебедой, ковылем, растрескавшейся глинистой почвой; именно по нему скучают все, рожденные на просторе, и она, оказывается, тоже.
До кладбища было около километра, и Катерина шла, подставляя лицо послеполуденному солнцу, вмещая в себе целый мир чувств, впечатлений, воспоминаний. Она была рада родной земле и печалилась об отце, про которого после маминого звонка почему-то вспоминалось бабушкиными словами: «Какой трудник! Какой человек трудник! Бог таких любит» Отец и правда принадлежал земле, их дому, построенному еще дедом, саду, немалому скотному двору. Он был немногословен, бесконечно добр и любил всякую живность, особенно желто-черных утят, их в его руках умещалось до десятка. Маленькой Катьке всегда было удивительно смотреть, как смещались морщинки на лице отца, стоило только ему подойди к ящику с вылупившимися невесомо-пушистыми комочками: складки забот и дум на лбу разглаживались и собирались лучиками доброты и нежности в уголках глаз и губ.
– Клювики какие, смотри! – шептал он ей. – Тонкие, изящные. А глазки? Бусинки крошечные!
Катька смотрела, сопела и не понимала, утята ей больше нравятся или отец, любующийся ими.
Воспоминания о нем вызывали светлую боль и благодарность судьбе за родителей, отца. Он был здесь повсюду: в этой грунтовке, по которой они вместе еще до солнца ходили в степь собирать каперсы, в сухих крошках земли, попадавших в сандалии и заставлявших рафинированную Катерину неэлегантно трясти ногой, потому что именно он грейдером проложил эту дорогу. В горячем ветре, в тишине – он впервые сказал ей, что тихо здесь только для непосвященного, привыкшего к городскому гулу или лесному многоголосью. В степи свои звуки, тонкие, неявные: верховой шум – ветра в ушах, низовой – ветра, вихляющего в сухой колышущейся траве, криках редких птиц, живущих прямо на земле.
Катерина пошла на кладбище пораньше, чтобы побыть с отцом наедине, рассказать ему о своей любви, о нынешней жизни, выразить благодарность. Мама обещалась подойти прямо с работы, после четырех часов. Она беспокоилась, что дочка не найдет могилу, объясняла ориентиры – погост был большим.
Уже виден был кладбищенский забор, как всегда выкрашенный серебрянкой, кресты и памятники, неизменно голубые скамеечки и столики внутри оградок. Чем ближе Катерина подходила, тем больше в груди ее разливалось осознание и боль утраты, нет-нет, да и вырывались из груди глухие хрипы, никак не выливавшееся в слезы.
У ворот с калиткой на земле сидел мужчина и совершал быстрые одинаковые движения руками – над чем-то работал. В застиранных штанах, изначальный цвет которых уже не представлялось возможным определить, в такой же футболке и кепке, загорелый дочерна, поджарый, или, как сказал бы отец, жилистый мужик обрабатывал камень.
– Здравствуйте.
– Здравствуй, душа-девица, – доброжелательно улыбнулся он, неспешно поднимаясь и отряхивая руки. С простотой местечкового жителя он уставился на Катерину глазами чистейшей небесной лазури: – Чья будешь? Или приезжая? Что-то не узнаю тебя.
– Аверьяновых дочка, Катерина.
– А! Певица. Значит, прилетела с Америки этой? Слыхал, слыхал.
– Я Вас тоже что-то не узнаю.
– Откуда же узнать! Я приехал одиннадцать лет назад, церкву у вас строил, подженился тут на Любе Коломийцевой и остался. Вот по строительной части подрабатываю, камни режу, памятники, надписи. – Говорил он негромко и певуче, не вкладывая в интонации явных эмоций, как будто читал древнерусскую летопись, в которой каждое слово само по себе несло полную смысловую нагрузку и не нуждалось в усилении.
– Тетю Любу знаю.
– Вот я ее муж, для тебя, стало быть, дядя Валера. Отца приехала навестить? Мать ждала, да. До сороковин успела, молодец, отец обрадуется. Где могила, знаешь?
– Мама объяснила, найду, думаю.
– От колонки прямо иди, – показал он рукой, – с правой стороны все новые лежат, читай, увидишь. У вас еще травой не поросло и венков полно.
Катерина пошла, вдалеке увидела участок сплошь в венках и цветах, поняла, что это отца. До него было еще могилок восемь-десять, все, как водится, с большой территорией, со столиками и скамейками. Хоронили и поминали в их городке всегда от души, большим количеством людей, а на Красную горку и особенно на Радуницу кладбище вообще превращалось в человеческий муравейник, посидеть у могилки, выпить-закусить, вспомнить добрым словом усопшего, пожелать ему Царствия небесного должен был каждый знакомый. Так с утра до самого вечера и поминали.