вглубь его весь день и всю следующую ночь. На рассвете он упал и заснул.
Проснулся он, как от теплого толчка, от Катиного голоса:
– Эй… Ты живой?..
IV
Он вскочил, ничего не соображая спросонок, и очумело уставился на пожилую женщину в крестьянском платке. Почему Катя так состарилась?! И тут же, окончательно проснувшись, понял, что к Кате, разумеется, эта женщина не имеет никакого отношения…
– Ты кто? – спросила женщина.
И Гривцов задумался: а кто он сейчас? Летчик? Беглый заключенный? Окруженец? Наконец, проговорил:
– Свой я, тетка. Летчик. Из лагеря бежал. Поесть нет у тебя?
Она протянула корзинку с ежевикой. Он в несколько горстей сунул ягоды в рот, сжевал.
– Давно в лесу плутаешь? – спросила женщина.
– Три дня как бежал… Немцы есть в деревне у вас?
– Стоят, паразиты…
– Много?
– Двенадцать человек. С машиной.
– А партизаны, не знаешь, есть здесь где?
– Откуда ж мне знать…
– А до наших, до линии фронта далеко?
– Ой, далече…
Гривцов вдруг почувствовал приступ слабости, голова закружилась, он покачнулся и сел на землю. Должно быть, лицо его побледнело, потому что женщина посмотрела на него с жалостью, вздохнула и промокнула глаза уголком платка.
– Далеко до вашей деревни?
– Версты три.
– Принеси поесть, а…
– Сегодня не могу. Детишки у меня… И в лес идти второй раз если – немцы заметят, подозрение будет…
И Гривцов увидел, что лет-то ей немного. Может, на несколько лишь больше, чем ему… Несладкая, видать, жизнь-то, что чуть не старухой выглядит…
– Ладно, – сказала она, подумав, – иди со мной.
Он поднялся, с удивлением чувствуя, что дрожат ноги.
Они шли с полчаса, пока не выбрались через заросли к обвалившейся от ветхости охотничьей избушке.
– Вот здесь жди меня, – велела она. – Завтра с утра приду. Напиться захочешь – ручей рядом.
Он следил из окна, сидя на чурбаке, как она уходит в своем выцветшем платке, тяжелой крестьянской поступью, потом лег на полусгнившие нары, подумал, слез, забился под нары на пол, поглубже, чтоб было его не заметить, если кто войдет, закрыл глаза и от слабости потерял сознание.
Она пришла через сутки и из своей корзинки достала из-под листьев укутанный в тряпицу каравай свежеиспеченного хлеба. Хлеб пах головокружительно. Гривцов вдруг подумал о голодных детишках, ждущих ее дома, в разоренной войной избе, о мужике ее – есть он еще где на свете, нет его?.. – о хлебе этом, взятом от собственных детей, и от голода, жалости и слабости вдруг заплакал.
– Оголодал, милый, – сказала женщина. – Как звать-то тебя?
– Андреем, – сказал он, дрожащей рукой ломая краюшку.
– Много не ешь сразу… Тяжело животу будет. Дня на три растяни. На третий день, может, придет к тебе кто… Про меня – молчок, понял?..
Она повернулась