тупились, – будто с помощью их переключения последовательно сменялись две монады каких-то двух поистине разных Грет. Бывало, Грета, начавшая, потупясь, мяться и сжимать ноги, говорила:
– Ой, мне надо ручки помыть!
И быстренько шла в отхожее место. Иногда в их компании находились еще два парня – наглые и неумные. Сима и Тима. Один был неправдоподобно толст и одутловат, с влажными пустыми глазами и одышкой, неуклюжими, словно надутыми кистями рук. Другой – маленький и тощий, с кривым тонким ртом. Но они тоже почти всегда колобродили вместе. Когда Грета возвращалась, они измывались над ней.
– Что, Гретхен, – подмигивали они ей, – отлила?
Грета в ответ бледнела, пыхтела и неистово заверяла:
– Я ходила мыть руки!
В ответ те двое нагло уничтожающе хохотали:
– Ну конечно! Да знаем прекрасно, за чем на самом деле ходила!
Грета краснела и молча обиженно отворачивалась от нахалов. После занятий все собирались за зданием училища, сидели там на бочонках или бревешках. Лена, закинув ногу на ногу, пела песню. Иногда появлялся черненький с розовыми ушами Андрюша – Ленкина любовь. Они вместе курили, а потом обнимались и неистово взасос целовались. Затем Лена с Гретой запрягали Андрея в маленькую, по типу китайской, двуколку, на нее становилась Грета в зеленом костюме амазонки. «Рикша» Андрей катал по двору двуколку туда-сюда, а возвышающаяся в ней, расставив ноги, Гретхен довольно улыбалась. Покатав ее, неуютно сопящий Андрей подсаживался к Лене и, заводясь, толкал ее пальцем в бок, а потом и Гретхен. Иногда, что-то не поделив, они с Ленкой дрались.
На занятиях Лена и Андрей пытались сесть вместе, но все преподаватели их рассаживали. Однако те умудрялись переговариваться друг с другом через аудиторию наискосок, часто срывали занятия, кидались друг в друга жеваной смолой и китайскими палочками. После занятий снова дрались, и однажды Лена расцарапала его до крови. Потом опять мирились и обнимались. И Лена пела и приплясывала, виляя бедрами. Я восхищалась ей и ненавидела ее в то же время. Эту безбашенную, животную, ни о чем не думающую веселую сволочь. Однажды ей что-то не понравилось на лекции Захара Семёновича, и она сначала, заорав, влезла на стул, а потом – и на стол. И стояла на этой высоте, подбоченясь.
– Дурачок ты мой! – крикнула она оттуда Захару Семеновичу.
– Я не твой, слышишь! – заорал он в ответ. – Я не твой, я не твой, я не твой!
Почему я сдружилась с ней? Это произошло после той катастрофы в нашей жизни, когда отец уплыл отдыхать на Граппские острова, а вернулся санитарным пароходом больным. Он утверждал, что его болезнь, разъедающая кости, получена просто от немытых стаканов. Но я-то хорошо уже знала, что такого практически никогда не бывает, и скорее всего, мой отец изменил маме с какими-то местными женщинами. И каким он выглядел ничтожным, трясущимся, оправдывающимся…