вперед, круглые, белые, будто распухшие, покрытые не кожей даже – шкурой, толстой и грубой, как рогожа. Такие руки будут у него всегда.
Он вспомнил деревянную колоду, обтянутую мешковиной. Колода эта помещалась в дровяном сарае, но никто никогда не колол на ней дрова. Маленький Станко, обливаясь слезами, изо дня в день отбивал об нее кулаки.
Плакал он от боли. Руки кровоточили; кисти поначалу опухали так, что он не мог удержать ложки за ужином. Мать смотрела косо, но молчала.
Маленькие детские кулаки, израненные, исцарапанные, понемногу теряли чувствительность. Каждый день, каждый день приходил он к колоде; глаза его теперь оставались сухими, он только сильно закусывал губу.
«У тебя некрасивые руки», – презрительно сказала однажды соседка. Он только усмехнулся – в ту пору его рук уже боялись.
Тихонько хмыкнул Илияш, Станко вздохнул и вернулся к действительности.
– Да уж, – протянул он с кривой улыбкой, – будешь тут забиякой… Когда на тебя сразу пятеро, на одного-то, а еще десять стоят в сторонке и зубы скалят!
Илияш, похоже, заинтересовался:
– Пятеро? Какие это пятеро, какие десять?
– Да мальчишки, – буркнул Станко сквозь зубы. – Соседские, из школы…
– Вот как? Ну, мальчишки всегда дерутся… Но почему все на одного? Чем ты насолил им, а?
Станко раздраженно плюнул в костер: издевается? Не понимает?
– Да байстрюк же, – сказал он нехотя. – Нагульный, прижитый, и… – он вспомнил еще одну кличку – «шлюхин сын» – но произнести ее вслух у него никогда не хватило бы сил.
Илияш молчал. В свете костра Станко увидел, как сошлись на переносице его изогнутые брови.
– Да, – сказал наконец Илияш, – вот так штука… Какое странное слово – байстрюк…
Станко бросил на него быстрый взгляд – окажись на лице браконьера хоть тень издевки, ему бы несдобровать, но Илияш смотрел в огонь серьезно, отрешенно, будто действительно впервые слышал ненавистное слово.
Станко вздохнул и опустил голову.
…Это начиналось сразу же, как он сворачивал со своей улицы в сторону школы. Его уже ждали; дюжина радостных, предвкушающих забаву ребят немедленно брала его в кольцо. Он молчал, сжавшись в комок, озираясь, как затравленный лисенок; потом кто-то один – чаще всего это был рыжий сын бондаря – громко и ласково спрашивал:
– Станко, а где твой папа?
Остальные прыскали в рукава, до времени не давая волю своему веселью.
– Станко, а где твой папа? – спрашивали сразу несколько голосов.
Он молчал, прижимая к груди ободранный букварь.
– Наверное, – предполагал кто-то, и голос его дрожал от сдерживаемого смеха, – наверное, он ушел на ярмарку?
– Нет, – перебивал другой, пуская от радости слюни, – он улетел на небо!
– Он живет на луне?
– Он спрятался под лопухом?
Они говорили, перебивая друг друга; каждая новая шутка встречалась все более звонким смехом, пока наконец в общем галдеже не рождалось пронзительное:
– Байстрюк!