искренней радости сквозь нестерпимую боль. Нетерпение мое, казалось, начало сочится наружу. И Эмиль, похоже, заметил это.
Как всегда, чуткий, и порой не в меру эмпатичный, он снизил голос до полушепота.
– Когда тебя увезли, зверства тифа обострились. Рота ложилась, медленно, но верно. Один солдат за другим. Но это было только начало.
Я слушал, затаив дыхание. Моя догадка подтверждалась все сильнее, с каждым словом и доводом Эмиля. Многим знакомо ощущение, когда ты всем существом осознаешь свою правоту, и связанную с этим эйфорию, которую бывает очень трудно объяснить рационально. С минуты на минуту, это знакомое чувство, должно было снова охватить и меня.
– Немцы начали наступать снова, я думаю, об этом ты осведомлен. Они прошлись по нашим территориям, как саранча. Саранча, вооруженная Маузерами, и закованная в стальные кирасы. Форт Во сдался быстро, я бы сказал, слишком быстро. Они пытались бороться, но общая измотанность и тяжелая ситуация сделали свое дело. Немцы продвинулись, хотя и незначительно.
Об этом я знал из разговоров врачей. Знал также и то, что Эмиль намеренно растягивает рассказ. Как будто поэт, или писатель, он пытается подвести все к кульминации, и оставляет самое интересное «на потом». Он хочет, прибив меня к земле скорбными вестями, закончить все новостью, что немцы отброшены, оставив за собой Во и Дуамон, они отошли к начальной диспозиции, а мы, победившие в этой схватке, живем и ожидаем нового витка событий.
Я ошибся.
– Несмотря на все это, – заканчивал рассказ Эмиль, – нашу роту ничто не спасло. Те, кто мог стоять на ногах, поддерживали другие формирования в бою, а остальные… оказались больными, невольными заложниками ситуации. Пятой артиллерийской роты больше не существует, Альбер. Мы с тобой – двое, кто остались.
Я молчал. Тягостно, неловко. Да и что сказать человеку, который, потеряв в одночасье всех товарищей, деливший с ними стол и кров, теперь пытается улыбаться? Сказать мне было нечего. В мире войны, отныне, он был моим единственным родным человеком, не считая Валентина, скованного болезнью. К тому же, Валентин почти наверняка был комиссован, и отправлен вглубь страны. В одну из ужасных, беспросветных клиник, где таких как он кормили баландой, и оставляли примотанными к кровати с помощью бинтов…
Эмиль заметил перемену в моих глазах. Попытался похлопать меня по плечу, и я видел, что он сделал это неслучайно. Обычно он избегал ситуаций, в которых изображал комика, но сейчас я видел, что он делает это ради меня. Нарочито, неловко. Но это было не важно. Эмиль даже нашел силы рассмеяться в свои полголоса.
– Ох, прости! Я же не могу даже обнять товарища. Проклятые немецкие осколки.
– Прости за столь болезненный вопрос, Эмиль, но мне и правда важно знать… Каковы прогнозы врачей на твое восстановление?
Он отрицательно помотал головой. Бинты на ней держались, но не слишком крепко. От этого создавалось впечатление,