и с водочкой,
с руками липкими,
с хрустеньем денег
и треском карт,
с восторгом: «Детка,
ты чудный кадр!»
И вдруг он, верящий,
большой и добрый.
Какой-то бережный,
как будто доктор.
Он в рыбном учится.
Он любит Глюка.
Он, в общем, умница,
но с Муськой – глупый.
Как льдинку хрупкую,
весь угловатый,
хотел он руку
поцеловать ей.
Та чуть не плакала,
что счастье выпало,
а руку прятала:
там якорь выколот.
Вбежала Муська,
упала сразу,
а в сердце – мука
и сладость, сладость.
У Муськи в комнатке
рядком устроились
на стенке комики
с Лолитой Торрес.
Рыдает Муська
легко, открыто.
Смеется Муська:
«Живем, Лолита!»
«Нигилист»
Носил он брюки узкие,
читал Хемингуэя.
«Вкусы, брат, нерусские…» —
внушал отец, мрачнея.
Спорил он горласто,
споров не пугался.
Низвергал Герасимова,
утверждал Пикассо.
Огорчал он родственников,
честных производственников,
вечно споря с ними
вкусами такими.
Поучали родственники:
«За модой не гонись!»
Сокрушались родственники:
«Наш-то – нигилист!»
На север с биофаковцами
уехал он на лето.
У парня биография
оборвалась нелепо.
Могила есть простая
среди гранитных глыб.
Товарища спасая,
«нигилист» погиб.
Его дневник прочел я.
Он светел был и чист.
Не понял я: при чем тут
прозванье «нигилист».
Парижские девочки
Какие девочки в Париже,
черт возьми!
И черт —
он с удовольствием их взял бы!
Они так ослепительны,
как залпы
средь фейерверка уличной войны.
Война за то, чтоб, царственно курсируя,
всем телом ощущать, как ты царишь.
Война за то, чтоб самой быть красивою,
за то, чтоб стать «мадмуазель Париж»!
Вон та —
та, с голубыми волосами,
в ковбойских брючках, там, на мостовой!
В окно автобуса по пояс вылезаем,
да так, что гид качает головой.
Стиляжек наших платья —
дилетантские.
Тут черт-те что!
Тут все наоборот!
И кое-кто из членов делегации,
про «бдительность» забыв, разинул рот.
Покачивая мастерски боками,
они плывут,
загадочны, как Будды,
и, будто бы соломинки в бокалах,
стоят