его сама
ему велит глазами полководца
глядеть на время с некого холма.
В движение орудья,
фуры,
флаги
приводит его властная рука.
Пускай считают, что на правом фланге
сосредоточил он свои войска.
Но он-то,
он-то знает,
что на левом,
с рассвета ожидая трубача,
готова к бою
конница за лесом,
ноздрями упоенно трепеща.
Поэт воюет
не во имя славы
и всяческих чинов и орденов.
Лгут на него.
И слева лгут,
и справа,
но он с презреньем смотрит на лгунов.
Ну, а когда поэт —
он погибает,
и мертвый
он внушает им испуг.
Он погибает так, как подобает, —
оружия не выпустив из рук.
Его глаза боится тронуть ворон,
Поэт глядит,
всевидяще суров,
и даже мертвый —
он все тот же воин,
и даже мертвый —
страшен для врагов.
«Какая-то такая тишь…»
Какая-то такая тишь
со скрытым смыслом, самым высшим,
что все, о чем заговоришь,
должно быть равным этой тиши.
Какая-то такая даль
во всем – от счастья до страданий,
что жизни дарственная дань
должна быть равной этой дали.
Какая-то такая ты —
соединенье тиши с далью,
что шум вчерашней суеты
я ни во что теперь не ставлю.
Мои стихи сейчас тихи
и мне же светят отдаленно,
как этих снежных гор верхи
в окне летящего вагона.
На суету я уповал.
Я жил без тиши и без дали.
Казалось, всюду успевал,
а это были опозданья.
Я жить хотел быстрее всех.
Я жаждал дел, а не деяний.
Но где он, подлинный успех,
успех, а не преуспеянье?!
Простите, тишь, и даль, и ты.
Каким я был, я не останусь.
Я к суете сожгу мосты
и с вами больше не расстанусь.
И, суетой необольстим,
во всем – от шутки и до стона —
я буду сильным и большим.
Все остальное – недостойно.
Трусливым добрякам
Не может добрый быть трусливым.
Кто трусит – тот не так уж добр.
Не стыдно ль за себя трястись вам
и забывать, что смелость – долг?!
«Добро должно быть с кулаками!..»
А где же ваши кулаки?
Вы, кто зоветесь добряками,
вы подлецы – не добряки.
Когда