смотреть на чужие окна. Особенно осенними вечерами, когда город окутывает темнота, прозрачный воздух густеет, как будто его закрашивают синей гуашью, в квартирах зажигают свет, на улице зябко, а там, за жёлтыми окнами, – тепло.
От окон, от их света веяло уютом: горячим чаем, клетчатым пледом. В этих окнах, в каждом из них, была другая, неизвестная мне жизнь. И другая не только в том смысле, что отличная от моей, но другая качественно, лучше моей. Так мне казалось. И признаться, до сих пор бывает кажется, когда я смотрю на вечерний свет в окнах много и малоэтажных домов.
Умом я понимаю, что никакой другой жизни там нет. Нет ничего нового с той стороны светящихся окон. И уж тем более качественно другого, лучше моей доли, там нет и быть не может. А если вдруг где-то и есть, то и это пройдёт, пролетит быстрее сна – стечёт всё туда же, куда всё утекает по городским трубам вниз по течению той самой реки, имя которой…
Умом я это хорошо понимаю (хотя раньше верил в обратное), но где-то внутри меня живёт, продолжает глазеть украдкой завистливое око, большая жаждущая рыба, что никак не может найти достаточно того, что жаждет. И я продолжаю смотреть на чужие окна, на свет в них, на занавески (которые порой колышет ветер), иногда слышны голоса, мелькают тени, и другая жизнь предстаёт мне, расцветает во всей своей мнимой красоте.
Но кто знает, может быть, именно в этот момент жизнь как раз и является в своём настоящем свете? Лишенная тревог и волнений, суеты и быта, придуманных желаний и пустых сожалений, что что-то там не сбылось и не исполнилось, залезших в голову и сердце чужих идей и мыслей. Как женщина, на которой было много несуразной, не по размеру одежды, и вот она скинула весь этот ворох, и ты увидел её такой, как она есть.
И когда-то моя собственная жизнь предстанет мне так же: игрой теней и света в окне дома, куда я уже не смогу войти, а только взглянуть со стороны, вдохнуть напоследок, и увидеть её без всей этой шелухи, и понять наконец как она прекрасна.
Вещественное доказательство
Он любил похороны. Ему нравились кладбища, особенно старые, превратившиеся со временем в дикий разросшийся сад. Кладбищенское карканье ворон вызывало туманные, как через запотевший от холода объектив, картинки тихих будней какого-нибудь ничем не примечательного провинциального монастыря.
Свадьбы, наоборот, тяготили его, он чувствовал себя на них не в своей тарелке. Происходящее казалось общим негласным сговором людей, на самом деле не сильно верящих в счастье брачующихся, в дом полную чашу и прочие атрибуты долгой радостной жизни со смертью в один день и час, но тщательно скрывающих своё неверие от молодых, да и от самих себя, гонящих безверие безудержностью веселья, заклинающих судьбу полуритаульными заговорами-тостами с громоподобным истеричным «горько» в конце. Слёзы родителей казались ему вполне естественными и уместными, и он не кричал вместе с другими гостями и тамадой, что это слёзы счастья.
На похоронах же ему делалось как-то спокойно и хорошо, особенно если проходило отпевание в церкви. Всё наносное, суетное, вечный внутренний раздрай отходили в тень. В