в каждом бревнышке была
та золотящаяся живость,
где сладко плакала смола.
Москва сложилась из кровинок,
замытых плах и мостовых.
Москва сложилась из кривинок
всех переулочков своих.
Москва – самой Москвы творенье.
Она, с расчетом фунт на фунт,
одной рукой варя варенье,
другой заваривала бунт.
Какие здесь писались книги!
Как это после взорвалось!
Как в руки прыгали булыги,
стряхнув с боков своих навоз!
Москва в бубенчиках и дугах
набат скрывала вековой.
Москва, раздумавшая думать,
уже не сможет быть Москвой.
В Москве есть жесткость.
Есть и женскость,
и так черты ее мягки.
Неисправима деревенскость
зеленых двориков Москвы.
Столицы нету нестоличней,
но среди всех других столиц
Москвы домашнее величье
не растворится, устоит.
Еще Москва не все сказала,
не всех великих родила,
еще не все мечи сковала
и в наши руки раздала.
Кто знает – что внутри припрятал
и думой высверлен какой
Москвы асфальтовый оратай
в жилете желтом и с киркой?
Чье сможет внутреннее зренье
увидеть, что́ на волоске,
чем забеременело время?
Но роды сбудутся —
в Москве.
И будут, вскормленные славой,
новорожденные крепки,
как будто нашей златоглавой
новорожденные кремли.
И пусть, когда ребенок сможет
сказать начальные слова,
«Москва…» – из лепета он сложит,
и снова
сложится
Москва!
«Москва поверила моим слезам…»
Москва поверила моим слезам,
когда у входа в бедный карточный сезам
святую карточку на хлеб в кавардаке
я потерял, как будто сквозь дыру в руке.
Старушка стриженая – тиф ее остриг —
шепнула:
«Богу отдал душу мой старик.
А вот на карточке еще остались дни.
Хотя б за мертвого поешь. Да не сболтни!»
Москва поверила моим слезам,
и я с хвостов ее трамваев не слезал,
на хлеб чужое право в варежке везя…
Я ел за мертвого. Мне мертвым быть нельзя.
Москва поверила моим слезам,
и я ее слезам навек поверил сам,
когда, бесчисленных солдат своих вдова,
по-деревенски выла женская Москва.
Скрипела женская Москва своей кирзой…
Все это стало далеко, как мезозой.
Сезам расширился, с ним вместе кавардак,
а что-то снова у меня с рукой не так.
Я нечто судорожно в ней опять сжимал,
как будто карточки на хлеб, когда был мал,
но это нечто потерял в людской реке,
а что, не знаю,