ощущение холода в прижатой к булыжнику щеке.
– Нет, только глянь! – Уолтер прыгает на одной ноге, будто танцует. – До чего ты меня довел! Я порвал о твою башку свой добрый башмак!
Дюйм за дюймом. Дюйм за дюймом вперед. Пусть обзывает угрем, червяком, аспидом. Голову не поднимай, чтобы не злить Уолтера еще больше. Нос забит кровью, приходится дышать ртом. Отец отвлекся на порванный башмак. Минута передышки.
Его тошнит.
– Давай-давай! – ревет Уолтер. – Заблюй тут все!
Заблюй мои добрые булыжники.
– Давай же, вставай! Поднимайся! Святые греховодники! Встань на ноги!
Святые греховодники? Что это значит? Волосы в блевотине, собака лает, Уолтер вопит, над рекой несется колокольный звон. Ему чудится движение: как будто земля стала Темзой. Она вздымается и опадает. Последний воздух со свистом выходит из груди. Ну все, добил мальца, кричит кто-то Уолтеру. Он закрывает глаза, или их закрывает ему Господь. Глубокая, черная вода уносит его прочь.
Когда мысли возвращаются, он стоит в дверях «Летучего коня Пегаса». Уже почти полдень. Сестра Кэт выходит из кухни с горячими пирогами и едва не роняет поднос.
– Нет, вы только полюбуйтесь!
– Кэт, не ори. У меня голова лопнет.
Она зовет мужа: «Морган Уильямс!» Поворачивается на месте, глаза ошалелые, лицо раскраснелось от кухонного жара.
– Заберите у меня поднос! Тело Господне, да куда все подевались?
Его трясет, совсем как Беллу после того, как она свалилась из лодки в реку.
Вбегает служанка:
– Хозяин ушел в город.
– Да знаю я, дура! – При виде окровавленного брата Кэт позабыла все на свете. Она сует девушке поднос. – Пристрой так, чтобы кошки не добрались, не то таких оплеух навешаю – звезды из глаз посыплются! – Освободив руки, она на мгновение сжимает их в страстной молитве. – Опять дрался или это отец тебя изукрасил?
Да, говорит он, кивая изо всех сил, так что кровь брызжет из носа. Да, повторяет он и указывает на себя, словно говоря: здесь был Уолтер. Кэт кричит, чтобы несли таз, воду, чтобы воду налили в таз, чтобы дали полотенце, чтобы дьявол сию минуту явился и забрал к себе своего слугу Уолтера.
– Сядь, покуда не упал.
Он хочет сказать: я только что встал. Во дворе. Пролежал там час. А может, сутки, и тогда сегодня уже завтра. Только будь это сутки назад, Уолтер бы пришел и убил его за то, что валяется на дороге. А раны бы уже затянулись коркой и сейчас болели сильнее, при каждом движении. По близкому знакомству с башмаками и кулаками Уолтера он знает, что второй день всегда хуже первого.
– Сядь. Молчи, – говорит Кэт.
Приносят воду. Кэт легонько промакивает ему глаз. Оттирает мокрым полотенцем лоб, медленно-медленно, кругами. Она судорожно дышит, ее рука лежит у него на плече. Иногда Кэт вполголоса чертыхается, иногда всхлипывает, гладит ему загривок, шепчет: «Ну-ну, не надо», как будто это он плачет, а не она. Чувство такое, будто он парит, а сестра прижимает его к земле. Зарыться бы лицом в ее фартук и слушать, как стучит сердце, да не хочется пачкать кровью чистую белую материю.
Возвращается Морган Уильямс в парадном городском платье. На широком валлийском