что-нибудь решать…
– Она-то тут при чем? – заступилась Тюлькина. – Она же на месте…
– В конце концов, он помреж…
– Анна, – грохнула из угла Заслуженная, – вот объясни мне, как это можно… Как вы так умеете. – Она подошла близко к ней, и Анна увидела искаженное, искренне недоумевающее, темное ее лицо.
– Бабы, – бросил свой камень Гомолко, – хвостом воду замутят – и в кусты. Мы, мол, тут ни при чем… Отдувайтесь, мужички, нервничайте, топитесь.
– Ну, если наш помреж утопится, – сказала Антонина, разглядывая темно-коричневые ногти на растопыренных тонких руках, – театр много не потеряет…
Венька плакал в углу ширмы, он стоял спиной ко всем, съежившись, как серый, весенний воробушек…
Антонина посмотрела ему в спину, потом вынула зеркальце и, мелкими щипками укладывая челку на лбу, громко сказала:
– А я ее понимаю. Я всегда приветствовала в женщинах порыв. Когда на все наплевать. Все к чертям летит. Ах, как мало женщин на это способно. – Она вздохнула и, все еще глядя на Венькины подростковые лопатки, словно ему выговаривая, добавила: – И если еще учесть, что такой муж, как наш Олег Иванович… Вы, конечно, меня простите, но я бы со столбом схлестнулась. Удивляюсь многотерпению русских женщин…
Заслуженная, напряженно выслушавшая ее, как-то вдруг сразу опустилась, остыла и оскорбленно отошла укладывать в тряпицу свою куклу.
В полном молчании собрали декорацию. Приходила начальница, полная, решительная, возмущалась и грозилась жаловаться. Гомолко ей отвечал, что непременно отыграют. В ближайшие дни. Может, завтра. Может, сегодня вечером. Просто в город не поедут, заночуют в каком-либо лагере, но отыграют…
Венька, потерявший присутствие духа, молчал, прижавшись носом к портфелю, сидел на ящике и хлопал детскими обиженными глазами. Обедать, конечно, не пригласили. Быстро-быстро погрузились и выехали из лагеря. Ребятишки, столпившись у ворот, разочарованно галдели и долго смотрели им вслед.
– Фу, какой кошмар, – выдохнула Заслуженная, как только въехали по дороге в лес, – ой, стыдище.
– Ну, куда? – крикнул шофер, приостанавливая автобус.
– В деревне он, водку пьет, – мрачно подсказал Валерка.
– У меня нет желания гоняться за всеми алкоголиками, – решила за всех Антонина. – Едем в деревню обедать. А там что Бог пошлет. На сытый желудок голова яснее…
Автобус долго тарахтел, потом наконец тронулся.
– Пошла лошадка, – ухнул Валерка.
– Жарища-а! – пожаловалась Тюлькина.
– Вот точно, как псы бродячие, – каркнула над ухом Егорова. – Еще театр называется… – и посмотрела на Валерку.
Такое знакомое, щемящее пронеслось в хриплом сквозняке ее голоса, давнее и больное. Анна обернулась на нее так быстро, что Егорова от неожиданности спросила:
– Что?
– Ничего, – пожала плечами Анна и, обернувшись еще раз, всмотрелась в узкие жесткие глаза соседки, она вспомнила… Фелумена! И голос, прокуренный и хриплый, без интонаций, и то же безразличие в лице, тот же небрежный