три дня мне предъявили обвинение по статье 190-1 – «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советское государство и общественный строй». Меня перевели в Матросскую Тишину, не обратив внимания на то, что я третий день голодаю.
Это была спокойная камера: был какой-то молодой грузин – карточный шулер, непрерывно тренировавший руки, но мне интереснее других был позолотчик из Троице-Сергиевой лавры, которого месяца три назад сделали завхозом и вскоре обвинили в злоупотреблениях и посадили. Теперь он, замечательно рассказывая об искусстве позолоты, уже понимал, что в лавре поочередно назначали каких-то посторонних людей на должность завхозов, чтобы было кого обвинить. К примеру, легально закупить все необходимые составляющие для ладана в СССР было невозможно.
Дня через два в камере появился какой-то человек с пачкой сахара, чтобы было что вносить в общий котел. Я еще не знал, что «кумовья» (замначальника по режиму) снабжают пачками сахара «наседок», но по тому, как он сразу мной заинтересовался, понял, что это ко мне. Впрочем, его собственная легенда о торговле какими-то шелковыми платками была так примитивна, что вызвать меня на толковый разговор ему, несмотря на все старания, не удавалось. Голодал я спокойно, на то, как ели соседи, внимания не обращал, и через неделю меня перевели в камеру для голодающих. Пытались заставить тащить туда свой матрас. Я был ослаблен, да и рядом был охранник сержант, и я отказался, сказав, что голодаю. Охранник с руганью взвалил на плечо мой матрас, и из его слов я понял, что он считает меня своим подчиненным. Ну, добро бы генерал, полковник, но какой-то тюремный сержант – твой начальник! Это был первый запомнившийся мне, но не усвоенный тюремный урок.
Камера для голодающих
Камера для голодающих была гораздо интереснее. Во-первых, она была одна на всю тюрьму, а потому в ней были люди не только по первой «ходке», но в том числе и много раз сидевшие. Это был сколок русского тюремного мира. Кажется, никаких коек там не было или было очень мало, во всяком случае почти все мы спали на матрасах прямо на цементном полу. В камере было около десятка заключенных в разных стадиях голодовки. Кто-то голодал уже довольно долго, что, впрочем, совершенно не мешало возить его в суд. Люди это были в высшей степени любопытные – я с большим интересом слушал их рассказы (политических среди них не было). Один сокамерник изображал сумасшедшего и все советовался – когда надо начинать есть дерьмо, чтобы ему поверили; другой замечательно рассказывал, как он с приятелями ограбил ювелирный склад и попался лишь потому, что не удержался и подарил своей девочке кольцо с бриллиантом. (Когда принесли его обвинительное заключение, которое он почему-то не спрятал, выяснилось, что он, уходя, украл у приятеля с вешалки шапку, и тот написал на него заявление.) Очень характерен для настоящего уголовного мира был уже в пятый раз сидевший профессиональный карманник («щипач»), который со злобой рассуждал о том, настоящий или фальшивый написал в деле следователь адрес опознавшей его женщины.