доносу 25 лет на каторге с важной для моих собственных размышлений темой, в чем я действительно в своей жизни виновен, – все это никак не соприкасалось с моим внятным и жестким отношением к следователям: не им меня судить. Особенно любопытным оказался какой-то изданный в 1930-е годы краеведческий сборник о ярославской старине. Один из помещенных там очерков был о том, как в конце XIX века в Ярославле умер палач. Российское Уложение о наказаниях, хотя давно не включало в себя смертной казни, но предусматривало за несколько преступлений телесные наказания, для чего в Ярославской губернии и был старенький палач, которому два-три раза в год приходилось сечь плетьми осужденных. Когда он умер, оказалось, что, несмотря на полагавшиеся ему от казны домик и немалое жалованье, несмотря на объявления в губернских газетах, ни одного желающего на эту должность найти не удается. И тогда Министерство внутренних дел России пошло на беспрецедентную меру: по всей России в тюрьмах и на каторге заключенным предлагали освобождение, если они согласятся занять место в Ярославле. И в течение целого года ни один каторжник по всей России на это не согласился, а до 1905 года, когда телесные наказания были отменены, в Ярославль, если возникала нужда, приезжал по железной дороге палач из Москвы. Мой тюремный и лагерный опыт был, конечно, недостаточен, но я уже хорошо понимал, какая выстроилась бы очередь в Советском Союзе; да и позже, в Ярославской колонии, не раз слышал от соседей, что они, сообразив по советским газетам, что в Анголе и Мозамбике воюют советские войска, писали заявления с просьбой послать их туда: «Можно убивать и грабить, и ничего тебе не будет».
Главным моим сокамерником, ради которого я и был в нее помещен, оказался некто Лева Аваян. Сначала я думал, что Лева – это сокращенное армянское имя Левон, но потом выяснилось, что полное имя его Лаврентий. Говорящее, как оказалось. Он считался одним из обвиняемых, которых регулярно возили в городской суд по «делу прокуроров». Прокуроров этих, за крупные взятки закрывавших уголовные дела, было человек десять, связанных между собой круговой порукой. Наиболее важным был заместитель генерального прокурора РСФСР, которого, правда, не судили, а отправили на пенсию, но по делу этому проходило в качестве обвиняемых человек двадцать из разнообразных советских структур, откуда прокуроры и получали взятки. Аваян считался почему-то сотрудником московской филармонии и для затравки рассказал мне, как развлекаются известные советские актеры. Я эти рассказы слушал со скукой, поразил меня (и потом я его вспомнил на собственном опыте) совсем другой – о том, что родители сотни заключенных, погибших в Златоустовской тюрьме, едва не взяли ее штурмом.
В этой тюрьме начальником по режиму («кумом») был садист, развлекавшийся тем, что в старом здании с толстыми стенами, где в карцерах было по две решетки на окнах – внешняя и внутренняя, а между ними – почти метровое пространство стены, запирал зимой между этими двумя решетками (у внутренней был свой навесной замок)