обуви, бодро цепляясь за колени аудитории, уже пробирался к сцене. Почему, выйдя на заслуженный отдых, Родион Германович ударился в археологию, никто толком не знал. По слухам, нашел у себя в огороде серебряную монету Карла IV, занесенную, видимо, наполеоновскими солдатами, а может, какими-нибудь шведами, и заболел краеведческой горячкой. Его коньком была хронология поселений древних славян и перевалочные форпосты на пути из варяг в греки. В тот памятный день он подготовил сообщение на тему «Проявления тотемизма и фетишизма в религиях древних славян», где, спотыкаясь на трудных словах, доказывал, что всякое древнеславянское поселение «имело свое божество в форме материального фетиша, но значительно чаще в виде животного-тотема, образующего мир мифических первопредков общественных групп-родов».
Если отбросить шелуху, то смысл его сообщения сводился к тому, что при закладке фундамента жилых помещений, «домов, как говорится», наши предки, оказывается, приносили в жертву черного барана, а не козла, петуха или других животных, как упоминает ряд уважаемых отечественных и зарубежных историков в своих монографиях.
Войдя в раж и брызжа слюной, Ворона кричал с кафедры:
– Баран! Черный баран! Черный баран с рогами! Шерсть черного барана… баран, барану, барана… с рогами!
Студенческий контингент был в отпаде. Иностранцы, сидевшие в президиуме и не понимавшие ни слова, кроме «баран», были уверены, что речь идет об их ученом коллеге – приветливо кивали ему, улыбались и жестами показывали, что хоть и не все понимают, но главное ухватили и присоединяются к оратору в его похвальном слове. Профессор Шнапс поднял кверху большой палец, потом сцепил руки в замок и потрясал ими над головой.
Профессор Баран наливался краской. Председатель, побледнев и хватая воздух в предчувствии последствий, пискнул:
– Регламент!
Его поддержал парторг, но Ворону голыми руками не возьмешь.
– Сию минуточку, – умильно улыбался он, прижимая ладони к груди, – совсем чуток осталось!
И еще минут десять склонял жертвенное животное по падежам. Каждое новое упоминание о баране вызывало хохот с задних рядов, потом, смущаясь, захихикала середина, и вскоре весь зал хохотал как на концерте записного юмориста.
– Баран рогатый! С рогами! – кричал, стаскиваемый с кафедры, пенсионер Ворона и цеплялся за ее деревянные бока. – Черный!
В результате уважаемый профессор Баран получил кликуху – Баран Рогатый, что было, конечно, круто.
Кажется, я рассмеялся. Дамы обеспокоенно уставились на меня: у обеих мелькнула мысль, что у меня истерика, или еще хуже – что я от горя сошел с ума. Я успокоил их печальным взглядом и кашлянул. Они выразительно переглянулись.
Жужжание голосов в церкви меж тем стало глуше, румяный священник скороговоркой тарабанил свой текст на старославянском, что-то спрашивал, молодые отвечали утвердительно и отпивали из массивного золотого кубка. Ходили вокруг аналоя. Свидетели