вчера спрашивала, долго ли меня опекала баба Люба… – без всяких предисловий начал свой рассказ Николай Степанович. – Всю жизнь свою. Даже в армию мне писала. Но на похороны её я не попал… Мне потом сердобольные её подруги сообщили, когда письма мои у неё нашли.
– Вот жизнь… – промямлила я.
– До четырнадцати лет я жил в детдоме, потом нас всех, мальчишек-одногодок, перевели в ПТУ, на токарей учиться. А кличка, которую мне дали ещё в детдоме, так и сохранилась за мной. Обидно было.
– Ну, всем детям дают кликухи, особенно мальчишкам.
Зачем было обижаться? – попыталась утешить я его.
Николай Степанович задумался и опять надолго замолчал. Я уже хотела уходить, когда он громко сказал:
– «Немец». «Немец»! «Немец» – моя кличка была. Лет с трёх так и звали…
Я опешила, не в силах что-то выговорить.
– А почему «Немец»?
– Эх, девонька, девонька, я и сам себе задавал этот вопрос, а потом всё у бабы Любы спрашивал. А она мне сказала: «Потому что аккуратный, чистенький, всё у тебя по полочкам в тумбочке разложено, вежливый ты – вот тебя потому и “Немцем” кличут».
Я молчала и смотрела на него во все глаза, ждала продолжения. И дождалась, только через несколько дней.
…Прошёл июньский дождик. Мой Глеб укатил по своим делам. Я вышла во двор и зажмурилась от такой благодати. Розы цвели разными буйными красками, а запах стоял такой невероятный и густой – хоть режь ножом, как масло. Ольга Афанасьевна спешила в церковь на вечернюю молитву, а я осталась с Николаем Степановичем в надежде на продолжение нашего разговора. Предложила старику чаю, и он неожиданно согласился, хотя обычно отказывался. Я удивилась и побежала на кухню, приготовила нам всё необходимое для чаепития, вышла с подносом во двор, и под вкусный ароматный чай потекла наша беседа.
– Николай Степанович, а откуда эти нянечки и воспитательницы знали, какие немцы бывают? По Европам же они не ездили, – начала размышлять я.
– Да, не ездили, ты права. Зато немцы бывали у нас. В нашем шахтёрском посёлке они расселились по хатам, а комендатура была в поссовете.
– Я много читала про оккупацию, как людей расстреливали, обирали.
– Они тоже люди, и тоже разные были. Баба Люба говорила, что у них поселился молоденький офицер, помогал им и едой, и дровами. Почеловечески вёл себя. У бабы Любы мужа в первые дни войны убило, а сын в полыньи утонул в сорок первом – хотел рыбы наловить. Подросток был, затянуло. Вот такая беда была у моей бабы Любы. Дочь от тифа умерла, – продолжал старик. – Умерла уже потом, как Красная армия освободила эти места. Одинокая она была, моя баба Люба, – в грустных, некогда голубых глазах Николая Степановича застыли слезинки. – Я всё время бегал к бабе Любе, когда учился в ПТУ. А когда мне исполнилось 16 лет и пришло время получать паспорт, она сделала мне подарок – купила костюм (по тем временам роскошь большая) – и сказала, что мне надо поменять фамилию на её и что она мне отписывает свой домик. Так и сделали. И стал я Куприянов Николай Степанович, и завещание на всё своё