Сочинения русского периода. Прозаические произведения. Литературно-критические статьи. «Арион». Том III
rel="nofollow" href="#c_148" type="note">{148}, а теперь – «западня», «час густой и древней муки», соблазн, когда надо «прятать от себя свои же руки, дрожащие от жажды и тоски»{149}.
6
Путь Кнута не кончен, но ясно, что он может идти по нему только в двух направлениях – к Богу, навстречу обещанному спасению, осуществляя заветы, или от Него – в гибель, в небытие, потому «Отступающие от меня будут написаны на прахе»{150}. Иных дорог для поэта нет, так как судьба Кнута – это древняя судьба Израиля, а душа его – арена, на которой продолжается состязание Бога с его народом.
Но почему же Кнут так близок нам? Не наша ли это тоже судьба? Не блуждаем ли и мы по пустыне, не ищем ли и мы земли обетованной, когда наши глаза слепит раскаленный песок и, может быть, в отчаяньи мы готовы разбить наши скрижали и насмеяться над нашими надеждами?..
Кроме того, Кнут среди нас, в нашей толпе, в нашем быту. Фон, на котором происходит богоборчество Кнута, – столица мира Париж. Поэт пришел из своих тысячелетий на его асфальты, в его глыбы «железо-бетонно-кирпичные»{151} и взглянул на него глазами древнего кочевника. Во всем, на что бы ни глядел он, что бы ни встречал в окружающем мире, он видит отражение и слышит отголоски того, что некогда происходило в пустынях Ханаана и на песках «горячей Палестины»{152}. Улица, кишащая людьми и машинами, представляется ему наполненной ревущими стадами; городской шумный день, воздвигающий свою вавилонскую башню, – это Иерихон, гибнущий от «космической музыки ночи»; старый дом, возвышающийся над крышами, напоминает ему ковчег:
Дрожит мой старый дом. Он стар, мохнат, но тверд,
И не его страшит ветров непостоянство.
Мы скоро поплывем в небесный тихий порт,
На звездные огни, в чистейшее пространство{153}.
Ворочая тяжелые, острые, меткие и разящие камни языка своей лирики, учившейся у старых восточных мастеров своим формам и краскам, Кнут порою складывает из них нежнейшие фигуры, мудрые знаки.
Из самого грубого материала он умеет создавать проникнутые духовностью образы. Например, музыку звездного неба он рисует так:
Словно в щели большого холста,
Пробивается в небе дырявом
Ослепительная высота,
Леденящая музыка славы{154}.
Кнут смотрит на несущийся мимо него враждебный бешеный мир, и с ним происходит то же, что происходит со смотрящим с моста вниз, когда начинает казаться, что это не вода бежит мимо, а мост плывет в тихом уносящем движении:
Огромный мост, качаясь, плыл в закате,
Неся меня меж небом и землей…
Как вам сказать, обиженные братья,
Про тот большой сияющий покой…{155}
Ему кажется, что это он плывет, меняясь, отделяясь от древнего человека, уносясь движением улицы города современного страшного мира, – а он всё тот Довид-Ари бен Меир, который до конца в своем унижении и отчаянии идет, Не расплескав
Любви, смиренья и жажды{156}.
Тончайшие переживания он создает такими смелыми образами:
Плывут первоцветущие сады,
Предслышится