еще и то, что ее имя выбито на стене Университета, наряду с другими обладателями подобного символа: она там четырнадцатая, – четырнадцатая за триста сорок восемь лет существования учебного заведения, причем тринадцатая гравировка на стене датируется двадцатью семью годами ранее.
Оливковая ветвь открывала все двери, полностью освобождая ее обладателя от такой рутины как составление резюме и поиски работы, – только успевай отвечать на бесконечные звонки и сообщения с заманчивыми предложениями от работодателей, сулящих блистательной выпускнице блистательную карьеру.
Оливковая ветвь сделала еще кое-что для Симоны, то, чего она вовсе не ожидала: она невольно помирила ее со своей фамилией, с которой у нее были весьма «натянутые отношения».
«Фон Армгард» преследовала Симону все ее детство и юность, нередко являясь причиной насмешек, язвительных шуток, конфликтов и косых взглядов, а порой и изоляции. Немалого юная Симона натерпелась из-за нее. Если ее одноклассники вспоминали о своей фамилии разве что на перекличках в классе, то для Симоны она была нечто «живым», сродни бремени на плечах, неизменно привлекающему недружелюбное внимание.
Обладателям такой дворянской фамилии было отнюдь не место в том неблагополучном районе маленького города, куда семья фон Армгард переехала, когда Симоне едва стукнуло три года. А семья фон Армгард и вправду была самых что ни на есть дворянских кровей, с севера Фландрии, где одна из деревень даже носит имя прапрабабушки Симоны – Армгард, откуда собственно и тянется их род. Несомненно, отнюдь не добрым стечением обстоятельств был вызван переезд такой семьи в другую страну, в такой городишко, в не лучший район (своего рода гетто), что стал новым домом маленькой девочке. То было бегство, бегство из родных мест, куда подальше, куда потише и подешевле, причиной чему послужило явно какое-то несчастье, почти несмываемый позор, запятнавший и разоривший семью, о котором Симона так ничего и не узнала, а повзрослев и не стала дознаваться. Родители упорно молчали, не проронив ни единого слова, и лишь по их тяжелым взглядам, когда любопытство подрастающей девочки толкало ее на расспросы о первом доме, она понимала, что случилось что-то гнетущее, мрачное, почти непереносимое. Она и не усердствовала в расспросах, поскольку почти ничего и не помнила с той жизни, разве что смутно всплывал «дом, где были утки в пруду», – единственный фрагмент, оставшийся в ее памяти. А гетто было ее домом, в полном смысле этого слова, как и для любого другого ребенка, жившего там, ведь другой жизни она и не знала… вот только фамилия, фамилия иногда привносила турбулентные моменты в ее почти нормальную жизнь.
А вот ее родители – совсем другое дело: они знали другую жизнь, совсем иную, поэтому их интеграция в то, что стало для них новым домом, протекала крайне болезненно. Но нужно отдать им должное, они стойко переносили лишения, адаптируясь под новый отнюдь нелегкий быт и под новые реалии, окруженные бесконечными стеснениями, как