которые вряд ли вытерпит бумага, нынче уже почти смирившаяся с ненормативной лексикой. Помнится, я вскочил и полез на него с кулаками, и кончился бы мой первый день в Америке пьяной дракой с другом, не сохрани Шурка голову несмотря на выпитое. Он облапил меня своими волосатыми ручищами так, что я не мог и шелохнуться, говорил что-то успокоительное, постепенно я утихомирился, мы выпили по последней, а потом он увел меня в бедрум, где Рита постелила для меня на роскошной, чуть ли не пятиспальной американской койке, едва опустившись на которую я тут же и захрапел.
Насчет нью-йоркского воздуха Шурка не соврал: я проснулся свежий как огурчик, будто вчера не пил ничего, кроме диет-пепси. Уходя на работу, Рита оставила нам кухню прибранной, сияющей чистотой. Мы с Шуркой, оба в халатах, пили кофе и, как водится, подсчитывали выпитое намедни – чисто наша, российская черта: как отказать себе в удовольствии узнать, что усидели столько-то бутылок и при этом сохранили ясность мысли, – значит, еще годимся, значит, лихая молодость не прошла, значит, впереди еще много добрых застолий и других молодецких затей.
За окном было солнечное утро ранней осени, по-нашему бабье, по-ихнему индейское лето. Огромный город еще не нагрелся до нестерпимой нью-йоркской духоты. Вдоль Океанского бульвара (Оушн-парквэй – я уже сверился с картой Нью-Йорк-сити) дул свежий, понятное дело, океанский ветерок. На душе у меня было легко и празднично, хотя я слегка волновался перед первым своим выходом на улицы великого города: как-то он встретит меня, не разочарует ли, не почувствую ли я себя в нем потерянным жалким провинциалом…
Договорено было с Шуркой, что сегодня он бросает все дела и возит меня по Нью-Йорку от края до края, из конца в конец, чтоб я повидал весь Мохнатый (так они зовут здесь Манхэттен) – со статуей Свободы, Бродвеем, небоскребами, – а также весь Бруклин и, конечно, его жемчужину Брайтон-Бич, наш новый Порт-Артур, наш русско-еврейский Гонконг, наш форпост новой колонизации Америки. Я уже переоделся, а Шурка еще чухался в халате – перебирал какие-то бумаги, отправлял куда-то факсы. Как я понял, у «Остеотраста», этой грандиозной трансконтинентальной компании, еще не было собственного административного небоскреба из стекла, бетона и алюминия, не было даже офиса, а все операции осуществлялись на Шуркиной кухне, факс, по крайней мере, стоял почему-то на кухонном столе рядом с мойкой.
– Извини, старик, только один звонок, – сказал Шурка, – очень важный звонок. Не хочу его на завтра откладывать.
Он набрал номер и вступил в долгий разговор на английском. Шурка быстро и напористо говорил, потом надолго замолкал, изредка прерывая молчание коротким «я понимаю, я понимаю», потом снова в чем-то убеждал своего собеседника. Я понимал с пятого на десятое, но все же улавливал, что речь идет о привезенном мною скелете. Своего собеседника Шурка фамильярно называл Бобби, но в его голосе явно звучали почтительные, просительные, даже заискивающие интонации, ему абсолютно несвойственные. Судя по всему, Бобби представлял заказчика, и Шурка убеждал его взять скелет