одежды. Я обнимала, вдыхала родной запах и рассказывала, как у меня дела. Да, я хорошо себя веду, слушаюсь врачей, не плачу на перевязках, а когда меня уже можно будет забрать домой?
Плакать было нельзя. Хотя очень хотелось.
Особенно в первые часы, после пробуждения от наркоза в темной-темной маленькой палате на две койки, похожей на кладовку. Сначала накатывала боль, потом облегчение, что все кончилось, а потом понимание, что все только началось.
На плач приходила медсестра и со всей заботливостью интересовалась: «чего орешь?». Причиняла еще одну маленькую боль обезболивающим уколом и уходила, плотно закрыв дверь.
Потом были первые перевязки. Пропитанные кровью салфетки и бинты намертво присыхали к свежим швам, и медсестры отдирали их резким рывком. Размягчать было некогда, в коридоре еще много кто ждет перевязки. Просили заткнуться и не мешать работать.
Я затыкалась. Слушала звякание металлических инструментов об эмалированные судна, вдыхала запах спирта и йода, смотрела на белёные шкафчики со стопками бинтов за стеклянными дверцами, чувствовала прохладу прикосновений ватных тампонов к швам и начинала дышать на третьем слое свежего бинта.
Построгали знатно, хоть и небрежно. Смотрю сейчас на единственную младенческую фотку – стопы действительно стали меньше. Помню, как радовалась этому. Разглядывала измененную ножку и думала, что теперь почти не заметно. Выходила на улицу с надеждой, что эту незаметность учтут и другие. Увы, разница в паре сантиметров в объеме имела значение только для нас с мамой. Братья Зарубины из параллельного класса, равно как и другие здоровые мальчики и девочки, продолжали звать меня косолапой, беспальцей и жабой педальной, ни в коем разе не оценив подвиги, свершенные ради их одобрения.
На восстановление меня отправляли к бабушке, маминой маме. Она жила одна в частном секторе в «немецком поселке» города Карпинска на севере Свердловской области. Дед к тому времени уже умер, пролежав парализованным несколько лет. Дети (четверо) жили в других городах. Правила семьи в мамином детстве были жесткими. Нельзя было ныть, ссориться, опаздывать к обеду и говорить слово поперек отцу, моему деду. Отцу же можно было все, в том числе иметь параллельную семью в том же поселке.
Бабушке я писала письма из больницы. Когда мне сняли швы, я вложила их в письмо и отправила их почтой в подарок. Это была больничная фишка, мы все так делали. Когда я приехала на восстановление, я спросила, где нитки из швов. Элла Вильгельмовна Граф, сосланная в возрасте трех лет из Крыма на Урал, дочь расстрелянного в 37-м году немца, женщина, которая пошла в шестнадцать лет на лесоповал, потому что рабочий паек был больше студенческого и так она могла поддержать свою мать и пятерых сестер, у двоих из которых мужей также расстреляли как врагов народа, ответила, что выбросила их в печку.
* * *
В Качканаре меня была подружка Алка. Мы вместе ходили