под названием «Это носится в воздухе», написанном Мишей Шполянским. Под занавес каждую ночь звезда Марго Лион и Марлен Дитрих дуэтом исполняли песню в ритме затейливого фокстрота, где высмеивалась экспансивная женская дружба. Манера, в которой исполнялась песня, откровенно намекала на ее лесбийские обертоны. А чтобы ни у кого не возникло на этот счет никаких сомнений, обе дамы держали в руках по охапке фиалок – как отличительный признак «таких девушек». Я, конечно, не знала, почему все покатываются со смеху, когда моя мать и ее подруга поют нам эту песню за столом, но, прослушав ее в сотый раз, могла вполне профессионально исполнять ее сама, вызывая еще больше хохота, чем моя мать. Эта песня стала одним из моих коронных номеров.
Наши ужины в тот год были приправлены замечательными новостями. В Берлине прошла премьера «Трехгрошовой оперы» Бертольта Брехта и Курта Вайля. Мать была в восторге. Она пела мне некоторые зонги оттуда. Я ничего в них не понимала. Но ей они нравились – так же сильно, как не нравились последние хиты из-за океана. Sonny boy («Сынок») все того же прошлогоднего еврейского джентльмена, который иногда пел с черным лицом. В Makin’ Whoopee («Устраивая кутеж»), она считала, «просто чересчур вульгарные слова». В ту ночь, в постели, я должна была все это обдумать. Во-первых, что подразумевалось под вульгарным? Во-вторых, почему в Америке все должны петь, вымазав черной краской лица?
Будучи декабрьским ребенком, я становилась старше не раньше конца года. Мне это казалось очень неудобным. Когда начался 1929 год, я говорила всем, что мне уже пять.
– Нет, радость моя, тебе всего четыре. День твоего рождения был только в прошлом месяце. – Я никогда не ладила с цифрами и верила матери на слово. Она-то ведь точно знает, сколько мне лет! То был год Великого Краха и открытия моего «единственного недостатка», как это называла моя мать.
Об обеих трагедиях она объявила на одном дыхании:
– Папи, ты слышал? Всюду только и разговору – Уолл-стрит рухнула, уж не знаю, что это значит. В Америке миллионеры выбрасываются из окон… и доктор сказал, что у Ребенка кривые ноги! Я тебе говорила, что там что-то не в порядке!
Мой отец уже был осведомлен о первой драме, о второй – еще нет. Я быстро взглянула на свои ноги. Мне они показались совершенно прямыми. Но мать была уверена, что я «обречена на уродство». Поэтому следующие два года я спала с корректирующими колодками на ногах. Они отличались немецкой основательностью: вороненая сталь, кожа и болты, которые завинчивались или ослаблялись гаечным ключом внушительных размеров. Такие тяжелые, что во сне я не могла ворочаться. Лишь когда мать вернулась «настоящей кинозвездой Голливуда», мои ноги наконец-то освободили от ночного заточения, и выглядели они абсолютно нормально – точно так же, как двумя годами раньше!
Но 1929 год все еще был временем кандалов. Мать завинчивала их вечером, перед тем как убежать в театр к восьми пятнадцати, и снимала на рассвете, прежде чем убежать на студию. В тот год она снялась в трех