худ, как скелет, но в энергических, совсем юношеских ясных глазах светилась детская радость. Чему же он радовался? А радовался своим мукам, истязаниям, которым его подвергали в жизни за идею, за двуперстное сложение, за трегубую аллилуйю, за букву I в слове Iсус, а не Iисус. Он теперь лежал и с детской радостью припоминал все эти истязания.
– Это тогда, когда воевода у вдовы отнял дочь девицу, а я за них заступился, и он воздвиг на мя бури! У церкви его слуги мало до смерти меня не задавили. И аз, лежа мертв полчаса и больше, и паки ожив Божиим мановением; но его опять научил дьявол: пришел в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я в то время молитвы говорю. Это раз.
Но ему помешали продолжать перечисление испытанных им истязаний. Кто-то постучался в железную дверь его тюрьмы.
– Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – проговорил за дверью чей-то незнакомый голос.
– Аминь! – с удивлением отвечал Аввакум, потому что к нему в тюрьму никого не впускали, даже посланцев от царицы.
Загремели ключи, три раза щелкнул замок, заскрипела на ржавых петлях дверь, и в тюремную келью вошел неизвестный человек.
Аввакум разом окинул его взглядом и даже как будто смутился. Перед ним стоял могучий широкоплечий мужчина в казацком одеянии, подстриженный в кружало, как стриглись тогда донские и воровские казаки. Широкий лоб обличал в пришельце могучую энергию. Но особенно поражали его глаза: в них было что-то властное, непреклонное; за этими глазами люди идут в огонь и в воду; этим глазам повинуются толпы, было что-то непостижимое в них, что-то такое, что смутило даже Аввакума, которого не смущали ни плахи, ни костры, ни убийственные очи Никона, ни царственный взгляд царя Алексей Михайловича.
Аввакум быстро поднялся с соломы.
– Благослови меня, святой отец! – сказал пришелец повелительным голосом.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – как-то смущенно проговорил протопоп-фанатик. – Ты кто, сын мой?
– Я казак с вольного Дону.
– А как имя твое, сыне?
– Зовут меня Стенькой.
– Раб Божий Степан, значит? А по отчеству?
– Отца Тимошкой звали.
– А разве отец твой помре?
– Да. По ево душе я молился в Соловках да по братней, по Тимофеевой же, что казнили неправедно.
– Как и за что? – удивился Аввакум.
– Казнил его князь Юрий Долгорукий. Брат мой старший, Тимофеем же, как и отца, звали, был у нас атаманом и с казаками ходил в поход супротив поляков, в помощь этому князю Юрью. По окончании похода брат мой оставил Долгорукого и повел казаков на Дон. Мы люди вольные, служим белому царю по нашему хотению, коли казачий круг приговорит. Мы креста никому не целовали на холопство, брат и ушел с казаками домой, а князь Юрий, осерчав на то, обманом заманил к себе брата и отрубил ему голову.
– Царство небесное славному атаману, рабу Божию Тимофею, – набожно проговорил Аввакум. – А куда же ты, Степан Тимофеевич, путь держишь? – спросил он.
– К себе на тихий Дон, отче святый. Я иду из Соловок.
– Из