порог вслед за Эаданом, на ходу застегивая пряжки на кафтане алого бархата, по которому его узнавали издали. Можно подумать, это он здесь правитель, а не Эадан с Вальзиром.
– Ворота, небось, смерзлись за ночь, – пробормотал Эадан. – Пойти, что ли, сказать людям, чтобы плеснули на ворота кипятка…
Он и вправду вбежал обратно в дом и принялся поторапливать домочадцев, радуясь, что сообразил, как оказаться подальше от гурсова Райнара Фин-Солльфина. Ишь ты, возомнил себя первым элайром, расхаживает в этом своем треклятом красном кафтане, словно хозяин. Вот бы и Райнар, как тесть его Йомендир, убрался из Гуорхайля! Так нет же, засел в Ангкеиме и подбивает своих людей на ссоры с рохтанцами.
С тех пор, как Райнар и его родичи возвратились в карнроггскую усадьбу, не проходило и дня, чтобы они не сцепились с южанами. Эадан метался между ними, как уток в руке мастерицы. Райнар и те, кто пришел с ним, кичились, что без них новые господа вовек не воссели бы в Ангкеиме, величественном бражном зале Ниффеля Широкого Шага; что это их трудами карнроггская усадьба вновь отстроилась. Как будто можно назвать усадьбой вкривь и вкось сколоченные постройки, притулившиеся к бражному залу, как голодные дети льнут к матери; да и величественный бражный зал этот – всего лишь почерневший остов с уродливыми заплатами и подпорками. «Каков карнрогг, такова и усадьба», – злословили гуорхайльцы. К приезду знатных гостей по стенам прибили пестрые ткани, столы выскоблили, а пол посыпали чистой соломой; но при мысли о том, каким взглядом окинет Хендрекка это убогое жилище, у Эадана уши прижимались к голове. Хоть бы дождь опять не зарядил – крыша-то как в пастушьей хижине, вся в прорехах. Стараясь не глядеть на обгоревшие стены, Эадан направился к дальней пристройке, где прежде жила хризская жена Морлы.
Пристройка эта и спальный покой уцелели в пожаре. Говорили, именно через эту дверь злодейка Онне покинула подпаленный ею Ангкеим. Эадан велел перетащить сюда карнроггскую постель – подумал, что тут Вальзиру будет привычнее: как-никак он жил в этом покое с матерью. Почерневшие от дыма стены вновь побелили, пол застлали всеми шкурами, коврами и ковриками, какие удалось отыскать, посередине и у кровати поставили жаровни, хотя Вальзир все равно жаловался на холод. Он и сейчас сидел в постели укутавшись до самого носа в медвежью шкуру.
– Замерз, что ли? – Эадан поворошил угли в жаровне, чтобы они занялись ярче. – Ты бы встал, походил – глядишь, и согреешься, – он присел на изножье кровати. – Еще затемно прискакал посланец нашего тестя – слыхал уже, да? Говорит, высокородный Хендрекка вот-вот приедет, а с ним и богоприятный Фона, – Эадан с трудом выговорил эрейское титулование, – и прекрасная Эвойн с прислужницами и рабынями для себя и сестры. Посланец сказал, что наш тесть приготовил для нас богатые свадебные одежды. Говорит, до того тяжелы от шитья и самоцветов, что двое рабов подняли их с трудом. Мы с тобой будем точь-в-точь как роггайн Райнар на свадебном пиру… – потянувшись, Эадан попытался отыскать Вальзирову руку под медвежьей шкурой.
Вальзир еще сильнее вжался в стену.
– Хендрекка думает, придет Фона – свадьба будет иефитро… – он беззвучно пошевелил губами, вспоминая слово, – …настоящая. Но свадьба не будет этот. Это, – он выпростал руку из-под шкуры и указал на дверной проем, – не бога дом. Это хадаров дом. Если не в бога доме – не настоящая.
– Ты же знаешь, нельзя нам покидать Гуорхайль, – вздохнул Эадан. Он все-таки поймал руку Вальзира и прижал к своей щеке. – И на день-то нельзя… Уедем – вмиг потеряем и Ангкеим, и карнроггское кресло. И без того уже гуорхайльцам мы не любы. Чужеземцами, южанами нас называют, я слышал. Точно забыли, что мы родились на этой земле…
Губы Вальзира тронула слабая улыбка.
– Тоже чужеземец теперь будешь. Как я.
– Вовсе ты не чужеземец! – возмутился Эадан: он слышал это слишком часто. – Ты – одиннадцатый сын Морлы, которого великие боги спасли от верной смерти! Которому Рогатыми было предначертано отомстить неправедному карнроггу, и которому сам Орнар, Отец Правды, вложил в руки меч Гуорхайль. Ты явился и исполнил пророчество, принес справедливость потомкам роггайна. Не пойму, чего ропщут люди. Их беды – не твоя вина. Тьярнфи Морла вверг их в разорение и голод, это ему мстили боги, насылая страдания на всех, кто жил под его рукой. Ты освободил их. Им бы прийти к тебе с поклоном, а не хулить чужеземцем… – Эадан замолчал, прислушиваясь. Стражи на воротах прокричали что-то – Эадан не разобрал, – люди в бражном зале загомонили, затопотали, загремели котлами и застучали ножами еще пуще. Мимо дверного проема, всколыхнув полузадернутый полог, пробежала рабыня с ворохом грязных овчин – видно, торопилась запрятать подальше от глаз высокородных гостей.
Эадан вскочил на ноги. Он вспомнил, что забыл переобуться, бросился к сундуку за нарядными сапогами. Прежде они принадлежали Ульфдангу Морле, лазурные, из тонко выделанной кожи, украшенные серебром и горными хрусталями. Когда южане делили Морлино добро, Эадан едва-едва успел схватить эти сапоги прежде, чем их заприметил Видельге Кег-Мора. Лихорадочно стаскивая с ног старую обувку, Эадан крикнул Вальзиру, чтобы тоже одевался. Вот Эадан уже застегнул пояс и унизал пальцы перстнями,