в переводе с ее языка, мягкая) мебель и размеры «продовольствия», как она почему-то называла нужник.
Образовался круг знакомых. Отец и мать много читали вслух, что явствует из их переписки с родными. Своими руками разбили в саду цветник. Затем появился я. Жизнь была полна и могла бы быть счастлива… Но болезнь отца вытягивала из него все соки. На последней фотографии щеки у него точно высосаны… Один анализ хуже другого. Калужские врачи – а Калуга тогда славилась своими врачами – говорят матери правду… У отца нет сил ходить на службу. Нет сил передвигаться по комнатам. И уже трудно лежать. Плоть все немощнее и немощнее, но разум ясен и дух бодр. Прощание – и христианская кончина, мирная, почти безболезненная…[4]
А в сердце у матери до последнего мига трепетала надежда на чудо. И когда конец наступил, взрыв неизведанного ею до того дня отчаяния потряс всю ее душу.
Ее утешали. Ей говорили о Боге.
– Да что мне ваш Бог? – кричала она в исступлении. – Если б Он был, разве Он отнял бы у меня Мишу?
К ней подносили меня.
– Унесите его! – кричала она. – Я не хочу его видеть. Разве он заменит мне Мишу?..
Бога скоро вернул ей – и уже навсегда – о. Николай Панов; вернул беседами с ней наедине, свободными от «мудрования», но зато полными той благодатной, той человеколюбивой, той тихой веры, что движет горами и повелевает ветрам.
А меня, единственного своего сына, на которого она в минуту нестерпимой душевной боли не бросила даже беглого взгляда, она полюбила такой любовью, для которой язык человеческий еще не придумал слов.
Москва, октябрь 1970
Свет присносущный
…да воссияет и нам грешным свет Твой присносущный…
1
Раз в несколько лет, в июле, в августе, а то и ранней осенью, по желанию верующих перемышлян из села Явленного, расположенного неподалеку от Калуги, привозили к нам на неделю икону Калужской Божьей Матери, почитавшуюся и доныне почитающуюся чудотворной. Для горожан и жителей окрестных деревень это было «велие торжество», как говаривал настоятель перемьплльского собора о. Владимир Будилин.
Икону еще на моей памяти (последний раз – осенью 1928 года) привозили в карете, и одна эта карета мгновенно вырывала меня из моей привычной уездной повседневности. Вместо телег и саней, вместо изредка попадавшихся мне на глаза тарантасов и шарабанов – вдруг пахнущая стариной, точно из сказки, из книги вымахнувшая карета!
Встречать икону перемышляне, и стар, и млад, выходили к Оке. Как только карета выезжала с парома на перемышльский берег, икону выносили из кареты, карета с сопровождавшим «икону священником или псаломщиком следовала в Перемышль, а икону, то и дело сменяясь, около двух верст несли на руках верующие. Женщины и некоторые мужчины становились на середине шоссе и сгибались в поклоне, так, чтобы икону пронесли над ними.
На самом высоком