на неизменную мелодию каждый влюбленный положит свои слова:
– стан его как ветка ивы
– косы как снег на вершинах
– золотым утром
– или как мед
– и молоко
– как жемчуг
– и золото
– щеки гладки, а глаза как виноград
– как нарджисы
– губы как розовый шелк
– как лепесток розы
– ноздри как у молодой кобылицы
– а шея как у жеребенка
– запястья нежны как горлышко соловья
– как роза он благоухает
– как ветка сандала
– как зернышко ладана
– подобен ожерелью из амбры
– завитку дыма над курильницей
– вид его исцелит больного
– и спасет умирающего…
– Но видевшему его нет исцеления, – звонко вывел Эртхиа и опустил дарну.
И Лакхаараа глухо добавил:
– И нет спасения желающему его…
В этот час Акамие танцевал перед повелителем.
Он вился, как вьется на ветру шелковая лента, и глухо вызванивали частый ритм бубенцы на ножных браслетах, и дрожали другие на широком поясе, сжавшем бедра, сквозь шальвары просвечивали легкие ноги, косички взлетали, осыпались, бились о спину и грудь, и трепетали пальцы высоко вскинутых рук, унизанные кольцами с самыми звонкими серебряными бубенчиками.
И тяжелый взгляд царя светлел и разгорался, и хищная улыбка проступала на темных губах.
О случайности
Вот что случилось накануне отъезда великого царя к войску.
Тяжелый, камнем обрушившийся голос услышали на ночной половине задолго до урочного часа. Акамие только разбудили, и он тер лицо узкой ладонью, зевал и покачивался, сидя на ложе.
Испуганные рабы подхватили Акамие и понесли в купальню. Но вырос на пути евнух, мелькнула над коричневыми спинами раздраженная плеть.
– Утомились головы таскать? – высоким страшным шепотом остановил он рабов. – В покрывало – и к царю!
Откуда ни возьмись, взлетели и заструились в воздухе трепетные полотнища, опускаясь на плечи Акамие. Круглолицый раб кинулся с ножичком для обрезания ногтей, но был сбит и отброшен в сторону ногою евнуха в тяжелой сандалии с золотыми накладками. Последний слой шелка окутал голову с распущенными волосами – и Акамие, не прибранный, не украшенный и не умащенный благовониями, поспешил в опочивальню повелителя, не чувствуя под собой ног от бедер до похолодевших ступней.
Только гневом повелителя мог быть объяснен этот зов в неурочное время, только жаждой скорой расправы. И не искал Акамие причин этого гнева или средств спасения от него, только страшился покорно.
Царь сидел на подушке в стороне от ложа, поглаживая пальцами рукоять кинжала, лежавшего поверх исписанного пергамента. Обдумывая перед отъездом необходимые распоряжения, в соответствии с которыми должна была протекать жизнь