кашлем, снова что-то говорил, заикался. А Зорин был спокоен, как буддийский монах. Пустота в душе. Живые и мертвые, кровавая мясорубка войны, живописные, необычайно красивые рассветы на Оби в родном городе, мертвые глаза его единственной любви Иришки Беловой, порубленной осколками взорвавшейся бомбы… – все это осталось далеко, не с ним. Он просто устал, хватит. Даже интересно, что начнется после того, как краснопогонники произведут залп?..
Расстрельная команда в закрытом дворике гауптвахты с чувством перекуривала. Солдаты обеспокоенно прислушивались к звукам приближающегося боя. Похоже, фашисты наседали с севера. Звуки разрывов сливались в сплошную какофонию. Голосили крупнокалиберные пулеметы. Где-то высоко, над кучевыми облаками, ревели истребители – и уши, в которых стоял заупокойный колокольный звон, отказывались понимать, чьи они. Принципиальное различие «свой-чужой» переставало выглядеть таким уж вопиющим.
– Ста-ановись! – перехватил взгляд присутствующего лейтенанта «умудренный» расстрелами сержант с орденом боевого Красного Знамени на груди. Полученного, разумеется, за особую храбрость, самоотверженность и мужество, проявленные при защите социалистического Отечества.
Зорин стоял крайним справа, касаясь руками, заведенными за спину, холодной кирпичной стены. А высота-то – не более двух метров. Если хорошенько подпрыгнуть, схватиться за гребень, сгруппироваться…
Он мог бы одолеть эту стену, и даже шанс имелся – пока эти «профессиональные» расстрельщики очухаются, да начнут дергать затворами своих десятизарядных СВТэшек… Маленький шанс, но имелся. В отличие от «стенки», где шансов, как известно, никаких. Но почему-то не хотелось. Устал разведчик. К черту войну. Умрет предателем, да и ладно, мертвому без разницы. Ну, одолеет он этот забор – и куда? Сдаваться немцам? Ни за что. Податься в робинзоны, скитаться по польским и украинским лесам, запинаясь о леших и бандеровцев? Романтично, конечно, но…
– Леха, мне кажется, я скоро умру, – пробормотал стоящий слева Вершинин.
Зорин недоуменно покосился на него: то ли хохмить пытается боец, то ли голова уже поплыла.
– А почему так неуверенно, Мишка? – пошутил он. – Все мы когда-то умрем. И ты, и я. И товарищ Сталин когда-то умрет.
– Да ты что? – удивился Мишка. – Вот это новость! А когда? Помнишь, замполит говорил, что товарищ Сталин никогда не умрет?
– Ладно, Мишка, – вздохнул Зорин. – Давай помолчим. Подумаем о чем-нибудь.
– Да что-то мне не думается, – поежился Мишка. – Может, песенку споем? – И, не дожидаясь ответа, что-то замурлыкал под нос, как бы даже не блатное.
Слева от Мишки мялись еще двое. Молодой и пожилой, оба в красноармейской форме без знаков различия. У пожилого голова испачкана кровью, – видно, бился ею, когда тащили на расстрел. А сейчас обмяк, шатался, глядел невидящими глазами в пространство. У молодого дергалась половина лица, он беззвучно скалился, пальцы то топырились, то