полуголые приказные едва успели повыскакивать из пламени. Ну а я вместе с двумя десятками лихих молодцев ушел в дальний Кистеневский лес.
Совершенно не знал я, что мне делать и как мне быть и что есть жизнь моя. Вопрос этот разрешить я постановил только после того, как отомщу за смерть отца своего. А прежде Троекуров и Спицин поплатятся жизнями своими. Спицин попался мне в руки случайно – не прошло и нескольких недель после того, как сгорела барская усадьба в Кистеневке. Поняв, что ему грозит, негодяй ползал у меня в ногах, вымаливая пощаду, изображая себя невиновным, проклиная Троекурова, по воле коего он якобы был принужден исполнять подлую свою роль.
Достав из кожаной сумы, спрятанной на груди, двадцать тысяч ассигнациями, хотел он выкупить жизнь свою. Мерзавцу повезло, что мои люди захватили его на дороге и привели ко мне – ворвись я в его дом, ни минуты не размышляя, всадил бы я пулю в его отвратительную рожу. Но рука моя не поднялась на подлеца, пресмыкающегося у ног моих. Я приказал запереть Спицина в одну из землянок, устроенных нами в лесу для жилья, а сам же занялся подготовкой нападения на Покровское – имение Троекурова.
Вот тут и случилось со мной происшествие, которое я не устаю проклинать теперь… Я забрался в парк, чтобы осмотреть все подходы к барскому дому, и увидел дочь Троекурова, Марью Кирилловну… Не могу объяснить, что со мною стало… Разум мой помутился… Я уже ни о чем не думал, кроме как только о ней. Видеть ее сделалось для меня так же необходимо, как дышать. Мысли о мести отцу красавицы улетучились, дом ее представился мне священным храмом. И я готов был отдать жизнь свою только за то, чтобы иметь возможность находиться рядом с ней. Вскоре узнал я, что в Покровском ожидают приезда гувернера, выписанного из Парижа для малолетнего сына Троекурова, прижитого с француженкой, обучавшей когда-то манерам Марью Кирилловну. Подкараулив француза, я заплатил ему из денег Спицина жалованье за год вперед, уговорил отъехать в свое отечество, забрал его паспорт и рекомендательные письма и явился в Покровское под именем месье Дефоржа.
– И вас никто не узнал?
– Разумеется нет. Родные пенаты я покинул в семь лет, в отпуск никогда не приезжал, так как отец сам навещал меня в Петербурге. Приехав в Кистеневку, ни с Троекуровым, ни с кем-либо из его людей не успел я встретиться до той самой роковой ночи, когда сжег свою родительскую усадьбу. Две недели я провел в одном доме с Марьей Кирилловной. Она увлекалась музыкой, я начал давать ей уроки игры на фортепиано, так как в свое время, убегая скуки офицерских попоек, выучился игре на этом новомодном инструменте.
То обстоятельство, что никто, кроме нас двоих, не говорил и не понимал по-французски, способствовало нам. Разбирая фортепианные пиесы, мы имели возможность при всех разговаривать совсем не о музыке. То, что я потерял голову, это понятно. Но вскоре заметил я, что и Марья Кирилловна, увлекаемая сначала только любопытством и необычными обстоятельствами, питает ко мне те же чувства,