оказалась в центре общественной дискуссии, потеснив и бирюлевскую овощебазу, и горячие точки мира.
Евгений Евтушенко побеседовал с Соломоном Волковым. Ожидалось, что говорить со знаменитым собеседником Бродского он будет прежде всего о Бродском – мол, не был гонителем, а был ценителем, и вообще жаль, что все так получилось. Это и было сказано, но разговор постоянно сбивался на что-то другое: что ел Евтушенко, что пил, каких женщин любил и как их бросал. А Бродский вдруг взял и протянул руку из могилы, сложив пальцы в непримиримый кукиш: именно так было воспринято интервью 1972 года, очень вовремя, как рояль из кустов, появившееся на интернет-портале Colta.ru. По этому сигналу началась повсеместная месиловка между бродскистами и евтушенковцами, от которой сложно было остаться в стороне человеку, неравнодушному хотя бы к каким-нибудь стихам.
Отчего же поссорились Иосиф Александрович и Евгений Александрович? Завидовал ли Евтушенко более глубокому, метафизическому дару своего младшего приятеля? Или, может быть, это Бродский завидовал раннему успеху и материальному благополучию Евтушенко? Или же они – экстраверт с интровертом – просто не сошлись психотипами? Все это может быть правдой, но отношения этой пары невозможно, да и неинтересно рассматривать, если не замечать участия в них третьей, наиболее могущественной стороны.
«Поэт в России больше, чем поэт» – это одна из самых известных строк Евтушенко. Понимать ее можно и так, что государство в России – это линза, способная зрительно увеличить поэта. Важность происходившего со страной и народом придавала вес и стихотворному слову. У поэта был выбор: он мог стать частью пейзажа, на который была направлена линза, рядом с комсомольскими стройками, надоями и намолотами, а мог сделаться кляксой на стекле, пятном на советской действительности. Бродский и Евтушенко выбрали разные стратегии игры с государством, и именно из этого вырос их конфликт.
Этот конфликт не нов в русской поэзии; можно вспомнить хрестоматийную пару Пастернак – Мандельштам. Пастернак всю жизнь, до самой истории с «Доктором Живаго», играл с властью в ленивый дачный бадминтон. Подобно Евтушенко, он ценил «огромность квартиры». «Ну вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи», – сказал он по случаю мимолетного мандельштамовского новоселья. В ответ на это Мандельштам написал самое желчное из своих стихотворений. Но это не значит, что он сам не играл с государством, просто игра у него была своя. Как Блейк своим тигром, любовался он «веком-волкодавом», понимая, что они не разделены зоосадовской решеткой.
Живя в вегетарианские времена, Евтушенко и Бродский играли в менее рискованные игры, но их стратегии соотносились примерно так же. «Римская Империя времени упадка» – это расхожее сравнение Окуджава вставил в песню, а для Бродского имперство Третьего Рима было сердцевиной личного мифа, явленной нам в приторно-попсовых «Письмах римскому другу». Империя нуждалась в придворных поэтах и с неизбежностью