потом залез в коляску и пристроил карабин между ног. На Левана он не глядел, пялился куда-то в сторону.
– Чего ж мы стои́м-то? – враз заволновался Дуля. – Тика́ть отсюда скорее надо. Вот-вот темнеть начнет! Неровен час попадемся посреди равнины этой… этой…
– Этой гадине, – поддакнул Снулый. Он уже почти совсем освоился с новой мыслью: теперь они беглецы. Он еще будет долго обдумывать новое свое положение, но главное в голове уже угнездилось.
По тому, как вздрогнуло сиденье, Леван понял, что Дуля за спиной дернулся всем телом. Трусоватый боец избегал называть ночной страх бранным словом – тварь стала для него чем-то вроде недоброго божества, которому Дуля каждый вечер приносил жертвы, и слово Снулого прозвучало для него как богохульство.
– Гони, Леван, – жалобно попросил Дуля.
Леван только теперь обернулся и окинул взглядом трусоватого спутника. Дуля тощий, весь в морщинах и складках, и одежка на нем такая же мятая, как лицо. А под этой невзрачной внешностью скрывается беспощадная тварь. Рабов на прииске Леван держал в постоянном страхе, и в этом Дуля был незаменимым помощником. Всегда находил к чему придраться, а если не находил – мог и без повода пнуть либо прикладом врезать по ребрам. Рабочие его не любили, невольники в копях ненавидели, другие охранники презирали. Поэтому Дуля держался старшо́го – стало быть, в его верности Леван не сомневался. Потому и отбил для трусливого бойца место на мотоциклетке.
Снулый – иное дело. Если Дуля вечно трясется, как студень, то Снулый больше похож на камень. Угловатый, серый, твердый и такой же быстрый, как придорожный валун. Думает подолгу, зато если вбил себе в башку чего, своротить его невозможно. Вот и сейчас Леван дал Снулому время решить, с кем он. Решение принято, теперь на Снулого можно полагаться смело – не отступит и не предаст. А Дуля трясется, у этого ни верности настоящей, ни отваги. Зато в Дулиной душе живет страх, страх им управляет, и это тоже хорошо. Пока Дуля боится – будет верен.
– Гони, Леван, – еще раз повторил Дуля, – вечереть вот-вот начнет…
Леван положил ладонь на рычаг и буркнул:
– Держись крепче. А если еще раз меня по спине стукнешь – выкину. И даже тормозить перед тем не стану. – Потом, не слушая Дулиных оправданий (мол, колотил из одного только страху, а так-то к нему, к Левану, всегда с почтением), врубил скорость, разгоняя мотоциклетку.
Вскоре тракт свернул на запад, и солнце стало клониться к горизонту, распухшее, красное, как глаза ночной твари, разорившей прииск. Постепенно Дуля за спиной Левана совсем успокоился, стал сопеть ровнее, и за ремень старшого не так цеплялся. Снулый помалкивал, как и прежде, по его непроницаемому лицу Леван, как ни косился, ничего не смог понять. О чем думает угрюмый боец? Оставалось надеяться, что, приняв решение, Снулый от него не отступится. Раньше с ним всегда так было. Сам Леван напряженно соображал, как теперь поступить. Дорога, по которой они бегут от ночного страха, ведет вдоль края Донной пустыни, впереди тянутся безлюдные дикие места. Если их