Он еще не выпил ни капли, пока другие себе (и Миле тоже, несмотря на ее 17,5 и «беременность») то и дело подливали, не дожидаясь конца речи. В бокале Милы, совершенно уже полном, шампанское могло выдыхаться всю речь Лёвы, то есть почти весь вечер.
Дед тем временем перебирал по полировке стола ноготками, как краб меньшими из своих ножек. По ходу Лёвиной скороговорки дед морщился от переходов на его личность. Да, в завещании упоминалось его имя, но он больше оценил бы, если бы о его завещании говорили как о чем-то монументально общем, о вкладе в формальный порядок перехода границы между жизнью и смертью. Его имя в тексте, по замыслу, должно было означать в первую очередь не участие, а авторство. В свое время, он, конечно, и сам покажет всем пример участия, но это будет лишь частное подтверждение его правоты. Он был прав уже сейчас.
Дед в наигранном безразличии ожидания конца спорной Лёвиной речи довольно бездарно имитировал глотки из чуть наклоненного к губам бокала и сам подливал себе вина, пока бокал не перелился на стол и не потек ему на брючные колени. Теперь ему действительно пришлось осторожно вытягивать вниз шланг бескровных губ и отпивать из полной посуды, не касаясь ее руками, чтобы не разлить еще больше. И не забывая кстати при этом, вслепую подъедать крючьями пальцев с тарелок пожухшие одинокие и уже какие-то беззащитно-безымянные припаявшиеся копченые ломтики. Даже по этим косвенным признакам было уже трудно определить, сколько времени Лёва уже говорит.
– Забудь, в доме нет жареной картошки, – сказала Мила на потухший взгляд Давыдова.
– Я, может быть, совсем о ней и не подумал, – это была ошибка – раскрыть рот – в нем тут же оказалась опять капуста. Тут уж Давыдов с высоко поднятым бокалом в руке (говорящий и стоящий Лёва ему благодарно кивнул) сам себе про себя молча поклялся, что никогда не произнесет больше ни слова. Мила кивнула вслух:
– Дудки, милый мой.
– Ну, это еще не известно, – ответил Давыдов.
И вдруг у деда стало такое усталое лицо, будто он настолько растроган, что сейчас выдаст в ответ на продолжающуюся речь Лёвы что-то торжественно-благодарное. Грудь его наполнилась вдохом, плечи расправились. Оказалось ложная тревога, он просто проглотил кусок больше, чем мог, и чуть не подавился. Все обошлось. Хотя, кстати, ответные речи дед умел толкать, тут ничего не скажешь.
Лёва развивал свою мысль:
– Иногда, знаете, можно и отвлечься, сходить на каток.
– Но я не стою на коньках, – вдруг заметил дед.
– Да, это правда, – широко улыбнулся Лёва, представив деда на коньках, и продолжил праздничный тост с улыбкой.
Мила уже в сотый раз просила Давыдова открыть рот. Да когда же он доест свою тарелку.
Лёва, наконец, сделал паузу, очень короткую, но такую глубокую в молчании, что стало слышно сопение Давыдова, а дед, засмотревшись в фиолетовую искру в бокале шампанского, не на шутку расчувствовался: «Прошу извинить меня», – и удалился в уединение