был сильный удар, наотмашь. Жесткими пальцами Алина застегнула верхнюю пуговицу кофты и выдавила:
– Нет, конечно.
– Ну и зря. – Игорь подошел близко-близко, такой чужой, непонятный и расстегнул кофтину пуговицу обратно. – Я ведь позвал, понимаешь?
Его руки легли Алине на плечи, сжали, поползли скользкими змеями по спине и шее. Чуть сильнее, чем обычно, запахло гвоздикой, сразу закружилась голова и заплясали по стенам солнечные зайцы. А со стен смотрели важные, сильные, хитро прищуренные, много раз обнимавшие кого-то писатели. Они смеялись над Алиной и ее детским страхом и показывали на нее пальцами. Запах гвоздики стал вязким, начал душить, в глазах потемнело. Алина вырвалась из Игоревых рук, подхватила рюкзак и, натыкаясь на парты, полетела вон из класса.
В дверях она врезалась в Алекса Чернышева. Тот сгреб ее в охапку, прижал к кожаной куртке, встряхнул:
– Куда? Почему бежим?
– Дурак! – закричала на него Алина. – Дурак, дурак! И трогать меня не смей!
– Ты что? – опешил Чернышев.
Но Алина уже не слышала. Рыдая в голос, она бежала по коридору и повторяла: «Мама, мама, помоги мне, пожалуйста, помоги».
Огромный дом в сто тысяч квартир вырос у Алины на груди. Высовывал языки лестниц, лизал нос и щеки, глядел слепыми окнами, душил занавесками. В животе у дома пело радио, тикали часы, булькая и пенясь текла вода по кишечнику водопровода. Двери были заперты на замки, и тех, кто не успел выйти, дом переваривал, как вчерашнюю кашу. Алина хотела туда, внутрь, жала кнопки домофона, но слышала только чавканье и хруст, хруст и глухое чавканье.
– Пей, пей. – Мама толкала ей в губы пластиковый стакан.
Горько, очень горько. И зубы ломит от холодной воды. Воды так много, что можно утонуть. Вот она уже по шею, и в окна дома врываются кудрявые буруны. Дом рушится, складываясь пополам, и под его обломками Алина почти теряет сознание. Надо бы бежать, но бежать некуда, и остается только глотать пыль и кашлять, и тонуть в мутной жиже, бьющей из лопнувшей трубы…
– Ну вот, вот, уже лучше, видишь?
Она видела, да – как одна ее рука держит другую, как черная муха мечется по стене, как дрожат бусинки пота на склонившемся над ней лице.
– Я вижу, мама.
– Хорошо, милая. Отдыхай, а я с тобой посижу.
– Не надо, пожалуйста. Теперь я сама.
Мама покивала, расправила на Алине плед и вышла. Дверь за ней плотно закрылась, и стало тихо.
Через минуты тишины Алина поняла, что лежит в кабинете завуча, Ильи Петровича. На спинке стула висел пиджак – полосатый, с каким-то значком на лацкане. В кресле, под ворохом газет, пряталась мягкая шляпа. Незнакомо пахло одеколоном и табаком, таких запахов в Алинином доме не было.
Ноги согревались, и плечи потихоньку превращались из каменных в живые. Ну что же. Она почти успокоилась, перестала трястись и падать, но в ту точку, с которой все началось, вернуться уже нельзя. Вернуться, чтобы не струсить, не вырваться и не сбежать от первого поцелуя, как от вавилонской чумы. Она приходила и раньше,