что уже способен поднять коня и бежать с ним версту, но лучше бы этот конь был не его жеребцом, да чтоб без седла и седельных мешков…
Потянулся, суставы затрещали. Еще не открывая глаз, ощутил сладкий запах костра, жареного мяса, по аромату определил – птичье, поспешно сел, разлепляя сонные глаза.
Костер догорал на том же месте. На прутьях истекали ароматным соком две крупные птичьи туши, он сразу узнал молодых гусей, уже нагулявших жирок, но не успевших перетопить в тугие мышцы и жилы.
Чужой богатырь полулежал с другой стороны костра. Глаза покраснели от бессонницы, на щеку прилипли хлопья пепла. Он бесцельно тыкал в догорающие угли прутиком, не столько для дела, а чтобы, как догадался Добрыня, не дать себе заснуть.
– Ешь, – буркнул он хрипло, – и набирайся сил. Нет славы забить усталого да голодного. А я способен с тобой справиться и с таким. Нажратым.
– Спасибо, – ответил Добрыня. И хотя он помнил, что о нем идет слава как о самом вежественном, не зря же именно его посылали с самыми сложными поручениями к чужим кесарям, но сейчас так хотелось сказать что-нибудь в духе воеводы Волчьего Хвоста, чтобы зубы заломило как от ледяной воды. – Так звать того дурня, чьего коня я возьму в заводные? Доспехи, пожалуй, снимать не буду, посечены моей секирой знатно…
Он разрывал гуся, обжигая пальцы о горячее мясо, жадно вонзал зубы в брызгающее соком белое мясо.
Богатырь сказал с презрением:
– Меня зовут Батордз! Ты со страхом будешь повторять это имя, когда тебя поволокут твои гнусные демоны в нашу преисподнюю!
Он резко встал, не желая общаться с врагом. Добрыня видел, как этот богатырь, которого звали так странно, сел на седельный мешок и принялся водить камнем по лезвию секиры. Звук получался негромкий, но страшноватый, от него холодела кровь и шевелились волосы на загривке.
От горячего мяса тепло разливалось по всему телу. Мощь нарастала, руки перестали чувствовать усталость. Мелкие косточки трещали на крепких зубах, сладкий сок брызгал на язык и нёбо.
Грохот от ударов железа по железу сотрясал степь на несколько верст. Звери, надрожавшись за двое суток, покидали норы и уводили детенышей на новые места. Птицы перестали высиживать птенцов. Даже змеи и ящерицы уползали от страшного места, где два закованных в железо гиганта утаптывают землю до плотности камня.
Место, где шел бой, постепенно опускалось, вбитое их тяжелыми шагами. Они дрались в широком котловане, а края все повышались. Солнце вышло из-за края, мучительно долго жгло головы и плечи с зенита, затем медленно ушло на другую сторону, а яму закрыло тенью. Небо из синего стало алым, багровым, наконец, на нем проступили первые звезды.
Они все еще держались на ногах, но секира и топор выскальзывали из вспотевших пальцев. Добрыня видел только двигающиеся силуэты и, даже подними секиру, не знал бы, по какому нанести удар.
– К черту… – прохрипел Батордз. – Отдохнем ночь… утром продолжим!
– Отдохнем, – услышал Добрыня свой сиплый голос. – Но утром не продолжим, а… закончим!
Утро