когда вы хмуритесь. Одобрение. Осуждение. Вы настолько противоположны, что я диву даюсь, как это вы остаетесь вместе так долго! Просто поражаюсь. Правда поражаюсь.
– Ты несправедлива к своему отцу.
– Да ну?
– Ну что я могу сказать тебе, детка? – Ее мать отпила виски и улыбнулась. – Сердцу не прикажешь.
– Даже после стольких лет?
– Ну, может, с некоторых пор дело уже и не в сердце… Да, он может быть сложным, но лишь потому, что видит мир совершенно четко и ясно. Добро и зло, одна прямая дорога… Чем старше я становлюсь, тем больше спокойствия нахожу в подобной определенности.
– Господи, ты ведь изучала философию!
– Это была совершенно другая жизнь.
– Жила в Париже. Писала стихи.
Ее мать лишь отмахнулась.
– Тогда я была просто девчонкой, а Париж – это просто место. Ты спрашиваешь, почему мы так долго остаемся вместе, и где-то в глубине сердца я помню, каково это – когда есть четкое видение и цель, когда есть твердая решимость каждый день делать мир хотя бы чуточку лучше. Жить с твоим отцом – все равно что стоять рядом с открытым огнем; это в чистом виде сила, жар и сознание собственного предназначения. Он встает с постели уже заведенный и заканчивает день таким же. Он множество лет делал меня жутко счастливой.
– А сейчас?
Мать ностальгически улыбнулась.
– Давай просто скажем: насколько бы жестче и неуступчивей ни стал твой отец, мой дом всегда будет там, где его дом.
Элизабет не могла не оценить простую элегантность подобной самоотверженной верности. Священник. Жена священника. Лиз позволила молчанию продлиться еще чуть-чуть, размышляя, как это, наверное, у них было: страсть и холодный расчет, чаяния молодости и величественная каменная церковь…
– Совсем ведь не похожа на ту, что была? – Опять отвернувшись к окну, она уставилась на обложенные разномастными камнями клумбы и коричневую траву, на бедную, узкую церковку, обшитую выгоревшей на солнце вагонкой. – Я вспоминаю про нее иногда: прохладная и тихая, вид с крыльца до самого горизонта…
– Я-то думала, ты терпеть не можешь старую церковь.
– Не всегда. И не с такой страстью.
– Почему ты здесь, деточка? – В том же оконном стекле появилось и отражение матери. – Если по правде?
Элизабет вздохнула, понемногу понимая, в чем на самом деле причина ее появления здесь.
– Я хороший человек? – Мать начала улыбаться, но Элизабет ее остановила. – Я серьезно, ма! Вот сейчас. Середина ночи. Все у меня в жизни пошло наперекосяк, я понятия не имею, чем все это кончится, – и вот сразу прискакала сюда…
– Не будь дурочкой.
– Я человек, способный только брать?
– Элизабет Фрэнсис Блэк, вы в жизни никогда ничего не брали! С тех пор, как ты была маленькая, я видела, как ты только даешь, сначала своему отцу и приходу, а потом и всему городу! Сколько у тебя медалей? Сколько жизней ты спасла? К чему весь этот разговор на самом деле?
Элизабет опять села за стол и уставилась на свой стакан, опустив голову в плечи.
– Ты знаешь, как хорошо я стреляю.
– А!