с рекомендациями по режиму или ссылками на документы о возможных осложнениях и сбоях, о том, что может произойти с мозгом и сердцем, о мучительных кошмарах вместо легкого трипа в прошлое. Доктор был мастером психологического давления. У него даже могло бы получиться, если бы его пациент имел менее продолжительный опыт противодействия (и давления, конечно, тоже).
Пока сэр Ханс Коппер заполнял бумаги – понимание последствий, выбор отказа от искусственного жизнеобеспечения в случае остановки сердца, и прочее, – Су переругивался с Кларой Тулле.
– Надеюсь, вы понимаете, что результат может быть отрицательным?
– Понимаю, доктор.
– Нет, вы понимаете, что профессор может вообще ничего не увидеть? Не только того, что вам надо, но вообще ничего? Никто, к чертям, не знает, что происходит с мембранными каналами за столько лет! Никто – никогда – такого – не – делал, тридцать лет – предел! И ради этого вы хотите его убить?
– Убить? – переспросила Клара Тулле.
– Опасность реальна, мне казалось, я это объяснил! Вероятность неблагоприятного исхода…
– Вероятность неблагоприятного исхода, – перебил его сэр Ханс, – у всех лиц моего возраста крайне высока, независимо от внешних факторов.
И добавил, стараясь не замечать, как возмущен Су такой низкой оценкой его трудов:
– Может быть, начнем?
Для реактивации использовали камеру томографа. Лежать в темном гробу, с темной маской на лице было не так уж плохо, Ханс Коппер никогда не страдал клаустрофобией. Потом растаяли складки больничной пижамы под лопатками и бедрами, тело потеряло вес и стало понемногу исчезать.
Отключение кожной, внутренней и гравитационной чувствительности поначалу не так уж неприятно. Только если затянется – тогда станет страшно: бодрствующее бестелесное сознание в темном безвременном Ничто. А тогда буду декламировать Шекспира в уме. Шекспира мне хватит надолго. Кнопку «стоп» не нажму, пусть не надеются. Двигать пальцами при значительном усилии воли он мог, и упомянутая кнопка располагалась на подлокотнике. Странно, почему этот препарат назвали нейропсином, ведь ничего общего с родопсинами…
Он еще продолжал размышлять о пустяках, когда понял, что вокруг него светло. Алые пятна под веками, разворошенное кострище во тьме. Как если надавить пальцами или повернуться к солнцу. Солнцу? Ну конечно, на Фебе май, в северном полушарии весна, и он сидит, а не лежит, и встречный ветер треплет волосы… открой глаза, пока не врезался во что-нибудь!
Глаза остались закрытыми. Глаза открылись – и тут же сощурились от света.
Слух: ветер шумит в ушах, позади новый шатл идет на посадку. Осязание: солнце пригревает лицо между порывами ветра, пластиковый руль в ладонях, жесткое сиденье, ремень джинсов, миллион маленьких тактильных сигналов. Странно тихое сердце – бесшумный новый механизм. Это не мое сердце. Моего, старого и больного, я теперь не слышу, это – призрак сердца. Проприоцепция: усилие, чтобы повернуть руль, педали под ногами, скверная осанка, и, кажется,