бы такое поведение, как агрессию по отношению к себе, а в подобном настроении, только и осталось бы взять, да начать кровавую распрю. Ни одна из сторон не желала зачинать бойню, по сему, вскоре все пришедшие уже стояли перед палатой Великого и призывали Его выйти для справедливого суда.
– И вам ли речить о справедливости! – доносился из-за дверей усыпальницы громогласный распев. – Вам ли, заговорщикам и изменникам! Я подарил вам самое лучшее, что было во Мне, но вы, проклятые инволюционисты, взяли и извратили это дарование. Вы погубили собственную чистоту и по своей воле впали в страшнейший из грехов – вы стали бесчеловечными!
– Умолкни лжецарь, – выступил против Великого епископ. – Если кто и повинен в нашей, как ты выразился, «греховности», то только ты и никто другой! Мы признаём наше сыновсво и дочернечество к тебе, мы знаем, что в нас отражается то же, что есть в тебе самом и не открыто ли ты лжёшь нам, когда говариваешь о грехе? Если мы ринулись по новым путям, не значит ли, что и в тебе зреет тот же умысел? А коли так, то мы делаем это в открытую и без стеснения, когда как ты закрылся в своей келье и стараешься противиться естественному кличу собственной души!
Между обеими сторонами наступило затишье. Почивальня Великого осталась под замком, в оцепении затворов и храмовников. Надежды рыцарей-воинов о контрвыпаде на дерзость духовенства окончательно выгорели; многие попустились своими устоями и слились с коллективным разумом безумствующего народа. Многие, но не все… В числе оставшихся и всё гнущих своё были самые преданные Великому, его действиям, воле и сердцу. Среди них был и Дивайд, смиренно принявший сложившуюся несуразицу. Он точно также, как и все остальные рыцари, был вызван на перераспределение, где в сравнении со всеми прочими призванными, ему приготавливали самое сложное из всевозможных заданий.
К полудню, тронный атриум заполнили все те, кто имели какую-то управляющую должность: от амтманов небольших районов города до самих королей. Первые часы собрания представляли собою венчание на престол нового владыки – его епископейшество обращалось во вседержащего митрополита. Скромная фелонь заменялась на сиятельную митру; неприглядная орарь прикрывалась вычурно расписанной ризой, а вместо крохотного скипетра, новому главе вручили позолоченный жезл. Так из епископа и управителя храма, революционный гений официально превратился в митрополита и теперь мог без зазрений совести руководить Столицей так, как ему заблагорассудится. Первым же своим мандатом он обратился к Дивайду:
– Я понимаю, какое непростое время нам приходится претерпевать. Но прошу вас, вспомните, что у нас ещё предостаточно невзгод и за пределами столичного рая. Даже в язычестве есть те, кто отступились от общепринятых догм; это те тёмные личности, что творят свои сектантские обряды на задворках Альбедо и в глубинах районов Нигредо. О последнем, я и хотел бы излить вам ужасные вести. До нас дошли слухи, что некоторые