чтобы поделиться своими ощущениями со всеми. Но не успел. Потому что из хрипатого динамика чьим-то неузнаваемым голосом донеслось:
– Ребята! Неужели мы едем?!
И разными голосами, перебивая друг друга:
– Едем, мужики! Едем!
– Красота-то какая!
– Вот здорово!
И – чуть запоздалое, как стон души:
– Вырвались!!!
А потом уж и совсем хором:
– Ур-р-р-а-а-а!!!
Глава 2
Москва, 13 июля
Из дневника Самурая (запись первая)
Сегодня была забавная история, которая, впрочем, уже не раз повторялась в прошлом, из-за чего потеряла изрядную толику своей забавности.
Мент на Ярославском вокзале смотрел на меня и мучился: то ли я жертва современной черты оседлости (и тогда он просто обязан был ошкурить инородца рублей на сто), то ли дипломат из почти дружественной Японии или совсем уже дружественной Северной Кореи.
Работа мысли столь явно отражалась на его старшесержантском лице, что я решил ему помочь, пока у бедняги не расплавились мозги. Я поправил очки, потрогал узел галстука и улыбнулся товарищу старшему сержанту улыбкой человека, абсолютно довольного окружающей действительностью.
Такой улыбки точно не могло быть у мигранта без регистрации, и мент – пусть даже упустивший «сотку», но вновь обретший ощущение утерянной было реальности – тоже успокоенно улыбнулся в ответ. В конце концов, я был явно не последней его «соткой»: на одном только Ярославском вокзале бродили тысячи людей, главным уделом которых, по мнению ментов, конечно, было повышение жизненного уровня работников правоохранительных органов.
А я прошел дальше, в очередной раз защищенный своей японско-северокорейской внешностью.
На самом-то деле по национальности я – …
Нет, пожалуй, даже в дневнике не буду указывать деталей, которые могут помешать делу всей моей жизни. Скажем так: самая близкая к моей народность – нанайцы. Но мой народ мал даже по сравнению с нанайским. Он так мал, что вот-вот совсем кончится, и это – главная печаль моей жизни.
Мы даже имена свои потеряли.
Меня, например, зовут Владимир Александрович Черкашин. А моего папу – Александр Глебович Черкашин. Дедушку, естественно, никогда не звали Глебом, но, видно, что-то было в его имени созвучное.
Дедов обоих своих я никогда не видел, потому что мои почти нанайские сородичи нечасто переходят черту в 40–45 лет, а если и доживают до внуков, то опять-таки видят их крайне редко, потому как внуки приобщаются к цивилизации в отрыве от домашней «дикости», иначе говоря, в интернатах. Выходят они оттуда, уже не принадлежащие ни к какому народу: до среднероссийского образования им еще очень далеко, а родные корни за десять долгих лет теряются безвозвратно.
Я знаю все это по себе. По возвращении из интерната в родимую сторону мне безумно не хватало самых обычных вещей. Например, теплого ватерклозета со смывом.
Но ведь до семилетнего возраста я не