он не рассердился до сих пор?
Какой-то капитан изрек, проходя мимо:
– Я бы сказал, под Смоленском и особенно при Бородине он был весьма гневен!
В нашем полку это в порядке вещей – встрять в разговор и смотаться, не дожидаясь ответа.
– Вот и дадим ему шанс подобреть, – подошел бдительный Люка.
Он обнял нас – Пьера левой лапой, меня – правой. В этих дружеских клещах глупо было развивать ссору.
Пьер засмеялся с явным облегчением:
– Ага! И проверим, на что он способен. Если этот храм действительно святой, у наших коней здесь должны вырасти крылья, чтобы долететь до Петербурга и Сибири!
– Чур, мой отряд – в Петербург! – расхохотался Люка.
Я тоже усмехнулся. Откуда эта деревенщина знает, что Петербург больше пахнет Европой?
В воротах храма зацокали, закрутили головами наши расседланные кони. Они радовались долгожданному отдыху и прохладе…
И тут взвился дикий женский вопль. Кричала женщина, причем на чистейшем, практически литературном французском, словно в кафе на Монмартре, без малой примеси провинциального акцента.
Мы, как стая борзых, развернулись и сделали стойку в направлении этого вопля.
Площадь перебегала совсем юная монашка – в черной рясе до пяток и черном куколе с прорезом для ее разгневанного личика от подбородка до бровей. В дверях храма она ухватилась за поводья коней и буквально повисла на них.
При этом продолжала вопить:
– Что вы творите?! Немедленно выводите отсюда коней!
Она резко развернула от входа сразу двух жеребцов. Наши солдаты, кто бранясь, кто хохоча, вырывали у нее поводья и, как мне показалось, с немалыми усилиями, потащили от коней прочь. Но монашка вырвалась.
Я пробрался поближе.
Раскрасневшаяся от праведной ярости, девушка казалась совсем юной, чуть ли не ребенком.
– Вы посмотрите, здесь святые лики! – кричала она, апеллируя к фрескам. – Это священное прошлое России! Это сама история!..
– Да вы посмотрите, какие кони! – возразил я ей с самым серьезным видом. – Арабский аргамак! Венгерский подгусарник… Это настоящее и будущее Франции!
Мои товарищи, особенно Люка и Перен, так и покатились со смеху. Поль и Пьер деликатно прикрывали ухмыляющиеся рты ладонями.
Монашка развернулась ко мне всем корпусом.
– Послушайте, вы… Вы – мерзавец! Вы – шут гороховый!..
– А вы – серьезная! – пылко обличил я ее в ответ.
Солдаты ржали уже вовсю.
– Да вы, вы все… – Монашка беспомощно заозиралась.
Я тоже оглянулся на товарищей и развел руками:
– Вот, а я ведь вам говорил, что сюда нельзя!
Монашка вдруг, воспользовавшись нашим расслаблением, снова ухватились за поводья и вытянула двух «анатолийцев» на площадь.
– Уводите их, немедленно уводите!
Тут на площадь как раз въехал еще один небольшой конный отряд. Мундиры – того же покроя