(по-настоящему он не верит в загробную жизнь), а оглядывается назад. Свою судьбу он оценивает в свете чего-то высшего – сёгуна, императора, семьи, фирмы… Эта подчиненность, это чувство чести – основа ткани. На ней не должно быть ни изъяна, ни грязи.
Полицейский выключил электрический чайник и поставил рядом с заварочным. Сам он всегда жил именно так. Заглядывал вперед лишь затем, чтобы представить свой надгробный камень. Оставит ли он после себя память об образцовой жизни? Будет ли его кусок ткани безупречно чистым?
Но после всех уловок, лжи и подлости, до которых приходилось опускаться, чтобы просто применять закон, этому уже не бывать. Зато в том, что касается отваги и чести, ему стыдиться нечего. В спецназе Пассану довелось побывать под огнем, применять оружие, убивать. Он вдыхал запахи ракетного топлива и раскаленной стали, узнал, как свистят пули, как шуршит воздух, когда они его рассекают, узнал и всплески адреналина, которые они приносят. Он боялся, по-настоящему боялся, но ни разу не отступил. По одной простой причине: опасность – ничто в сравнении с позором, который запятнал бы его жизнь, если бы он струсил.
В конечном счете его страшила не смерть, а жизнь – несовершенная жизнь, наполненная мерзостями и угрызениями совести.
Он снял со стены фотографию своих детей и вгляделся. После рождения Синдзи и Хироки все изменилось: теперь ему хотелось жить долго, успеть их чему-то научить, защищать их как можно дольше. Ну какой из тебя солдат, если у тебя есть дети?
– Что ты делаешь?
Пассан поднял глаза: перед ним в полумраке стояла Наоко, все еще с сумкой и в плаще. Он не услышал, как она вошла. Он никогда не слышал, как она входит – с ее-то весом пера и кошачьими глазами, видящими в темноте.
– Собираю вещи для переезда.
Она взглянула на портреты на дне коробки, заметив и другие «сокровища»: каллиграфически написанные хокку, палочки благовоний, репродукции Хироси и Утамаро…
– Ты по-прежнему без ума от зомби, – сухо заметила она.
– Это храбрые люди. Люди чести.
– Ты никогда ничего не понимал в моей стране.
– Как ты можешь так говорить? После всех этих лет?
– Ну а ты как можешь верить в такие глупости? Прожив десять лет со мной и столько раз там побывав?
– Не вижу, в чем тут противоречие.
– То, что ты называешь храбростью, всего лишь интоксикация. Мы были запрограммированы, отформатированы своим воспитанием. Мы вовсе не храбрые – мы покорные.
– А по-моему, это ты ничего не поняла. За воспитанием стоит идеал народа!
– Сегодня наш идеал – освободиться от всего этого. И не смотри на меня как на больную.
– Знаю я твою болезнь: это Запад и его упадок. Его неистовый индивидуализм. Ни веры, ни идеологии, ни…
– Я не собираюсь снова ругаться с тобой. – Она жестом отмела его слова, будто смахнула пыль.
– Чего же ты хочешь? Попрощаться? – спросил он с сарказмом.
– Всего