– размашистые, вихревые потоки янтарных, красных и черных красок, передававших каким-то непостижимым образом бьющую через край радость. Мать нарисовала ее несколько десятилетий тому назад, а Джуд до сих пор с трудом ассоциировала оптимизм картины с той женщиной, что сейчас стояла перед ней.
– Тебе следует ее заменить. В галерее сейчас выставлено несколько отличных работ, – сказала мать.
– Мне она нравится, – ответила Джуд, и это было так. Картину очень любил ее отец – она помнила, как стояла рядом с ним маленькой девочкой, сунув кулачок в его огромную медвежью лапу, и смотрела, как мама это рисует. «Посмотри, как она это делает, настоящее волшебство», – говорил он, и какое-то время Джуд в это верила, полагая, что в их доме действительно живет волшебство. – Я помню, как ты ее рисовала.
– Целую жизнь тому назад, – сказала мать, отвернувшись от картины. – Почему бы тебе не привести себя в порядок? Я подожду.
Джуд протянула матери бокал с вином и вышла из комнаты. Она приняла душ, переоделась в удобные джинсы и черный пуловер, после чего вернулась в комнату. Ее мать сидела на диване, держа спину прямо, и потягивала вино мелкими глотками.
Джуд устроилась напротив. Их разделял большой кофейный столик со столешницей из камня.
– Как только проголодаешься, сядем за стол. Все готово, – сказала Джуд. – Я сделала салат «Уолдорф».
После чего последовало привычное для них продолжительное молчание. Джуд никак не могла понять, почему они до сих пор продолжают это притворство. Раз в месяц они вместе обедали – то у одной в доме, то у другой, словно это имело какой-то смысл. За обедом, приготовленным по всем правилам здорового питания, с хорошим вином, они делали вид, что им интересно разговаривать друг с другом, чтобы хоть как-то поддерживать отношения.
– Ты видела статью в «Сиэтл Таймс» о галерее? – спросила Каролина дочь.
– Конечно. Ты же мне ее прислала. Ты сказала, какое огромное значение имело для тебя материнство.
– Так и есть.
– А зачем тогда все эти многочисленные няньки?
Мать шумно вздохнула:
– Джудит Энн, не заводи снова эту старую пластинку.
– Прости. Ты права, – сказала Джуд и не только потому, что ей хотелось закончить разговор.
Она действительно чувствовала себя виноватой. В сорок шесть лет ей давно следовало простить свою мать. С другой стороны, Каролина никогда не просила прощения, не считала нужным, хотя выписалась из материнства в один момент, как из дешевого мотеля. Джуд было семь лет, когда внезапно свалившееся на них горе перевернуло все вверх дном; тем не менее после похорон отца никому даже в голову не пришло протянуть девочке руку, и уж точно не ее родной матери, которая вернулась к работе на другой день. Все последующие годы мать работала не переставая. Она бросила живопись и стала одним из самых успешных галеристов Сиэтла. Она пестовала молодых художников, а собственную дочь доверяла заботам нянек, сменявших друг друга. Мать и дочь не поддерживали отношений, но пять лет назад Каролина