до степени шторма. С Таврической мне, при таких-то благоприятных условиях, предстояло добраться до 12-й линии Васильевского острова, где была моя квартира, то есть часа полтора ходьбы, да и то по хорошей погоде, а не по такой мерзости, которая бушевала в ту памятную для меня ночь. А памятна мне эта ночь стала по одной встрече, которая мне лишний раз доказала, что во всяком положении можно служить славе Божией и душе ближнего. Так вот, вышел я на Таврическую улицу при таких-то условиях и остановился в раздумье. Что было делать? Назад идти ночевать к знакомым нельзя было и думать: человек я еще был сравнительно молодой, а там дочери невесты; домой идти… страшно было себе и представить… Выручил случай – по-мирскому, а по-нашему, поверующему – неисповедимая судьба Божия: среди необозримого пустыря Таврической улицы, в зловещем вое ветра я вдруг к великой своей радости услыхал звон копыт о мостовую и стук приближающегося экипажа, а вскоре показалась и извозчичья пролетка, запряженная добрым рысаком. Ехал извозчик легонькой рысцой, порожняком и, видимо, держал путь домой, ко двору, на отдых: у петербургских извозчиков, по небрежной независимости их посадки в экипаж, это сразу заметно. Я было упал духом, зная, что такой извозчик седока не посадит ни за какие деньги; тем не менее энергия отчаяния придала мне силы его окликнуть.
Извозчик на мой зов только махнул рукой… Я бросился к нему с воплем:
– Ради Бога, свези меня домой. Что хочешь возьми, только довези меня до дому! Извозчик приостановил лошадь.
– А далеко дом-то ваш? – спросил он голосом, мало подававшим надежды на удовлетворение моей просьбы.
Я ему с трепетом, сознавая всю огромность расстояния, указал свой адрес.
– Эва, к рожну какому! – протянул извозчик. – Нет, барин, не по пути – крюку больно много: ко двору пора!
Но, несмотря на кажущуюся решительность отказа, я в голосе его почувствовал как бы сострадание к моему горестному положению и уже прямо пристал к нему, как с ножом к горлу. Смягчилось извозчичье сердце, и за полтинник, как бы из милости, я, облегченно вздохнув, катил по направлению к своей 12-й линии.
Путь был неблизкий, а петербургские извозчики – народ разговорчивый: прокатив меня один небольшой перегон доброй рысью, мой возница пустил свою лошадь легонькой трусцой и, в сознании оказанной мне услуги, обернувшись ко мне вполоборота, он повел со мной беседу.
– Дивные дела творятся на свете, господин! Слышь, господа сказывают, Бога отменили: нет, мол, ни души у человека, ни Бога никакого нет, а всему делу выходит, по-ихнему, голова – обезьяна. От обезьяны, значит, и род человеческий весь пошел… Диковинное дело: жили, жили люди, все в Бога верили, а напоследок выходит: ни Бога нет, ни души нет. Надысь, вот, не хуже тебя, барина возил – видать, что из ученых: уж он мне толковал, толковал об этом об самом. Складно у него все это выходило, – не хотя поймешь и поверишь; и вышло, что были мы все – дураки простоволосые: на какое-то там Царство Небесное располагались, а земное проворонили, – по усам текло, а в рот